Юрий Герман - Наши знакомые
— Хотите, похвастаю? — спросил Володя и близко наклонился к Антонине. — Хотите?
— Ну, хочу! Только быстрее, а то наши поезда уйдут и мы опять много лет не увидимся…
— Так слушайте! — громко и торжественно произнес Володя, но тотчас же сконфузился и заговорил почти шепотом: — Знаете, кто меня на курорт послал? Хотите знать? Серго Орджоникидзе. Сам, лично.
— За какие такие подвиги? — спросила Антонина.
— За какие? — воскликнул Володя. — А просто мы с моими ребятами очень устали на одном деле, «подорвались», как наш Рыжков выразился, а Серго в беседе с нами это почувствовал.
— Что же, вы — инженер сейчас, конструктор знаменитый или кто? — поддразнивая Володю и закрываясь ладонью от пекучего солнца, спросила Антонина. — Кто вы, Володя? Начальник? Заведующий? Помнач? Кто?
Из окна вагона высунулась девушка, загорелая до черноты, с вишневыми губами, в сарафанчике, велела строго:
— Владимир, иди же чай пить, простынет все!
— Жена? — спросила Антонина.
— Товарищ жена! — сказал Володя. — А кто я — это тоже не безынтересно: я — рабочий, и буду им. Вот об этом Серго со мной лично и разговаривал. Я — грамотный рабочий, не робот, как вы, может быть, себе меня представляете, а грамотный, понимающий, что я делаю для чего, — рабочий. Мне предлагали поступить в институт, но я не пошел. Не пошел, Тоня, и все тут. Учусь вечерами и буду учиться вечерами, а днем буду делать дело. Может быть, это смешно, но только мне именно это уже некому сказать, не с кем этим всем поделиться, а вы поймете, потому что вы еще из того, другого мира…
— Вы думаете?
Он посмотрел на нее молча, поморгал и заговорил опять:
— Ну, из этого, какая разница. Но вы знали меня раньше, а они — не знают, и им, пожалуй, смешны даже такие разговоры. В общем, и отец мой, и дед, и, вероятно, прадед не создали своими руками ничего, что представляет человеческую ценность, — помните, у Чехова Лаевский говорит насчет деревьев, что он не посадил ни одного дерева. Я о таких ценностях говорю. Так вот, надо же, черт дери, чтобы люди сажали деревья…
Антонина взглянула на Володю снизу вверх, вздохнула и улыбнулась: «Да, правда, верно, нужно, чтобы люди сажали деревья».
— Вы понимаете! — с жаром воскликнул Володя. — Я вижу, что понимаете! Это неважно, что я сейчас делаю и что делать буду, важно то, что нет теперь, пожалуй, человека, который бы думал про меня, что я из расчета, с дальним прицелом, хочу «пролезть» или что-нибудь такое. А когда один так высказался, то ему мои товарищи — рабочий класс — дружно и совершенно, надо заметить, спокойно разъяснили, что к чему. Ну, да все это пустяки, я очень вам рад.
— И я рада! — ответила Антонина.
— Значит, вы работаете, — немножко чуть рассеянно сказал Володя. — И довольны?
— Довольна! Очень даже!
— Счастливы?
— Бывает, что счастлива.
— И все-таки… выходите замуж?
— А вы не женаты?
— Тут, знаете, все не так просто, — багрово и внезапно краснея, ответил Володя. — Жизнь не так проста, как кажется. Впрочем, вам я могу все рассказать, только времени вот у нас мало.
Он взглянул на часы.
— А не надо рассказывать! — сказала Антонина. — Почему это все непременно рассказывать? Самое главное мы друг про друга знаем? Знаем! Мы друг друга видим, какие мы стали? Видим! А какие были — помним? Помним. Вот и все!
Ударил второй звонок.
— И правда — все! — сказал Володя. — Но мы ведь еще в жизни увидимся?
— Не знаю! — все так же чему-то улыбаясь, ответила Антонина. — Наверное, увидимся. Хотя, впрочем, Володя, мы с вами уже не такие молоденькие, а?
Он подошел к своему тамбуру и взялся за поручень. Поезд медленно двигался.
— Ничего я про вас не успел узнать! — крикнул Володя, вспрыгивая на подножку. — Совершенно ничего!
Антонина еще посмотрела на Володю: он стоял, крупный, в белых широких штанах, в майке, бронзовыми мускулистыми руками вцепившись в поручни. Над ним проводница держала желтый флажок. Состав «Минеральные Воды — Москва» плавно и покойно набирал скорость. «Значит, он теперь в Москве живет? — подумала Антонина и не удивилась. — Да, в Москве. И Серго Орджоникидзе посылал его на курорт. С курорта он возвращается в Москву…»
Наконец и ее поезд тронулся.
Она вычистила зубы новым порошком, умылась, попила чаю с сухарем и брынзой. Ленинград теперь остался совсем далеко, и чем дальше поезд уходил от Ленинграда, тем меньше она о нем думала и тем больше думала о Батуме и о том, что ждет ее там.
Ей все представлялся Альтус сейчас такой, каким она видела его последний раз на вокзале, и она теперь непрерывно думала о нем, не расставалась с ним ни на секунду — смотрела ли в окно, разговаривала ли с попутчиками, дремала ли на своей полке — все равно. Порой ей даже казалось, что она едет не к нему, а с ним, что он здесь же рядом, что стоит только протянуть руку — и можно будет дотронуться до его гимнастерки, до обшлага, до сухого, жесткого, горячего запястья, перетянутого ремешком часов.
И все острее охватывало ее ощущение свободы, широты, безграничности, все благодарнее становилось ее сердце, все дороже делались зеленые огни семафоров и стрелок, горьковатый запах паровозного дыма, покойная скорость поезда — все то, что нынче называла она шепотом: «Моя земля!»
«Моя земля!» — говорила она неслышно, и это теперь была настоящая, чистая, сокровенная правда…
Сделалось совсем жарко.
Все уже задыхались в вагоне, и природа была новая, невиданная, запахи степей, густые и крепкие, торжествующе врывались в окна, а поезд все грохотал ровно и мощно, и казалось, никогда не будет конца пути — день за днем будет мчаться раскаленный, пыльный состав по степям и солончакам, то скрежеща на закруглениях, то по прямым, ослепительно сверкающим рельсам, то ночью, то днем, то в сумерки, то на рассвете. И все это огромное пространство, все эти станции, и дома, и поселки, и деревни, и города — это все теперь была ее земля, та земля, которая нуждалась в ней, в ее труде, в ее ловких, умелых руках, в ее беспокойстве о деле, о работе, о своем, таком далеком теперь комбинате.
Антонина что-то ела, уже было совершенно все равно — с пылью или без пыли, как-то спала, и тоже было все равно — как, на каждой большой станции отправляла открытки Феде и на комбинат, бесконечно глядела в окно.
И после двух пересадок из тамбура маленького узкоколейного смешного вагончика первый раз в своей жизни увидела синие, похожие на тяжелые тучи, как бы веющие прохладой, далекие, тревожащие душу горы.
Здесь, между Бесланом и Орджоникидзе, продавали очень дешево прекрасные цветы. Она купила большой букет и почувствовала себя владелицей несметного, сказочного богатства.
В Орджоникидзе в Доме туриста ей дали чистую узенькую койку, крайнюю, под окном. И тут она вдруг вспомнила про Володю, про его рассказ о том, как Серго Орджоникидзе послал его на курорт. Как все было близко — и название города, в котором она нынче, и человек, который понял все про Володю, и то, что она тоже сейчас здесь — перебирает цветы, пышные, яркие, пахучие. «Моя земля! — повторила шепотом Антонина полюбившиеся слова. — Моя земля!»
Здесь было много девушек — спортсменок, альпинисток — со всех концов Советского Союза, и все пели песни и смотрели в окно, из которого было видно, как падают с черного неба потоки звезд.
А попозже, ночью, было слышно, как в городском саду духовой оркестр играл вальс.
— Старинный-старинный! — сказала черненькая скуластенькая альпинистка. — Наверное, еще древнейших времен…
Антонина вымылась с ног до головы под тугим, хлещущим душем, поужинала и заснула каменным сном, а на заре уже сидела рядом с шофером в большом открытом автобусе и, еще сонная, но совершенно бодрая и отдохнувшая, ждала: вот сейчас поедем, начнутся чудеса.
Целый день — от зари до зари — автобус шел по Военно-Грузинской дороге. Сначала не было ничего страшного и ничего красивого, но потом за Ларсом все сделалось иначе.
Антонина сидела с широко открытыми глазами и не верила, что такое может быть на самом деле, что она видит это не в кинематографе, не во сне… Горы ползли вверх стенами, внизу, уже где-то в пропасти, грохотал Терек, и все в автобусе говорили:
Терек воет, дик и злобен…
Потом сделалось холодно, потом все пили нарзан — продавали мальчишки — и Антонина никак не могла поверить, что этот нарзан тут, возле дороги, просто выливается из земли.
— Ну да, — говорил шофер, — даю вам честное слово.
На Крестовом перевале все туристки повизгивали и просили шофера, чтобы он ехал поосторожнее, но он нарочно форсил и рассказывал Антонине, сколько тут ежегодно бывает несчастных случаев и как он сам третьего дня «чуть не загремел смертельным образом».
— Такое наше шоферское дело, — говорил он, косясь на Антонину, — сегодня ты, а завтра я…
