Самуил Гордон - Избранное
На том и кончились его оправдания уже не столько перед Лесовым, сколько перед самим собой, и так он понемногу освободился от тяжести, нежданно обрушившейся на него.
И вдруг оказалось, что облегчение, испытанное им после того, как он отослал все письма, похоже на облегчение, которое временно дает лекарство: через час все начинается сызнова. Так случилось и с ним. Он этими письмами не сбросил с себя тяжести, он только на короткое время загнал ее внутрь себя, а теперь она вновь напала на него, заменив собой нечеловеческие боли, ворвавшиеся к нему, когда он спал. Эта тяжесть вытащила его из-под пресса, когда он уже едва мог перевести дух, и тем, что произошло между ним и Лесовым в тот вечер глубокой осенью, заглушила в нем боль, созданную не для людей. Она выше человеческих сил.
VI
Цена, которую навалившаяся на Уриэля тяжесть потребовала за то, чтобы заглушить в нем еще на несколько минут мучительные боли, была слишком высока, чтобы Уриэль мог на нее согласиться. Он торопливо поднялся со стула, зная заранее, что тем самым снова кладет себя под пресс. Но с какой бы силой пресс ни сдавил его, он больше не прибегнет к той струне, которая, как он узнал сегодня, может заглушить в нем все остальные струны сразу. Уриэль, кажется, готов был призвать на себя все муки, превышающие человеческие силы, только бы отогнать ими воспоминания о том вечере, и был доволен, что боль снова пронзила его насквозь и так сдавила, что он с трудом опустился на стул у письменного стола. Она даже не дала ему подняться взглянуть, который час. С тех пор как он проснулся, должна была пройти уже масса времени, но в окно все еще глядела ночь, все еще качалась напротив молочно-голубая лампа на столбе.
…Где он только что был? Все, что он видит сейчас перед собой в комнате и по ту сторону окна, почему-то вдруг исчезло, и освободившееся место заняла странная пустота. Нет, ему не почудилось. Он действительно не видел всего этого перед собой. Он вообще ничего не видел. Его окружила черная пустота.
Странно! Он, умевший даже через несколько дней восстановить малейшие подробности самого запутанного сна, не может ответить себе, где он только что был и что там видел, кроме темноты.
От мысли, вдруг блеснувшей в нем, что, видимо, он, сидя у стола, потерял сознание и что это первый сигнал звоночка, не забывающего ни о ком, кто бы и где бы ни был, Уриэль не испугался. Он давно уже привык к тому, что находится в квадрате, на который направлен огонь. А с огнем, направленным на поколение, к какому он принадлежит, Уриэль уже не раз встречался с глазу на глаз. Четыре года подряд смерть следовала за ним по пятам, ко всегда, когда она нападала, он побеждал ее. Нет, Урий Гаврилович не боялся, что на сей раз окажется побежденным. Раньше или позже такое случается с каждым, и, как бы неожиданно она ни настигла его сейчас, все-таки он один из счастливейших в своем поколении. Он все же дожил до времени, когда оставляет своим детям и внукам спокойную землю, спокойное небо — наследство, каким доныне еще никто так долго не владел; и, оставляя его, он уверен, что земля и небо надолго, а может быть, уже навсегда останутся спокойными. Смерть, на войне следовавшая за ним по пятам и не сумевшая его победить, а теперь напавшая во сне так внезапно, отрезав все пути, чтобы он не смог от нее убежать, была страшна Аншину лишь тем, что он не успел увидеться с Лесовым. Уриэль заглушил в себе голос, все громче повторявший одно и то же: «Тебе сейчас разве не все равно, что будет думать про тебя некий Илья Савельевич Лесов? Какое тебе, в конце концов, дело, что Лесов, возможно, станет судить по тебе и о других и некому будет подсказать ему, что он пользуется неверной и случайной меркой?»
Нет, ему не все равно, что будут говорить и рассказывать о нем живые, когда он уже не сможет вступиться за себя сам. Пока пресс еще позволяет дышать, он должен успеть исправить в своей жизни хоть что-нибудь, еще поддающееся исправлению.
На сей раз он уже не сделает ошибки, допущенной им в предыдущих письмах. В письме, которое Аншин теперь писал Лесову, он уже не искал, чем бы оправдаться, на кого переложить вину. Всю вину за случившееся он брал на себя, на одного себя. Закончил он свое послание тем, что когда Илья Савельевич его получит, то сможет уже считать его просьбой мертвого к живому о прощении. Аншин при этом напомнил Лесову, что мертвые еще никогда не просили у живых прощения. Прощения всегда просили живые у мертвых.
Заклеивая конверт, он совсем упустил из виду, что, возможно, не Лесов, а совсем другие откроют письмо, найдя его здесь на столе, и потом наверняка начнется расследование, почему он, Аншин, писал о себе как о мертвом и за что так просит прощения у Лесова.
Следователь, который поведет дело, может показать письмецо еще кому-то, кроме Лесова, и все, что произошло в тот вечер и что он, Уриэль, до сих пор таил в себе, в один прекрасный день через этого кого-то станет известно другим, и тогда… Тогда, если кто-то где-то случайно вспомнит его имя, может найтись человек, который скажет: «Давайте лучше помолчим об этом, — и потом многозначительно добавит: — Об ушедших либо говорят хорошо, либо вообще не говорят».
Словно боясь, что у него сейчас могут отнять письмецо или он сам может его вдруг разорвать, Аншин спрятал заклеенный конверт в ящик стола, под набросанные в беспорядке бумаги. Через минуту он вынул его оттуда. Он должен отправить Лесову письмецо. Может, выбросить из форточки на тротуар? Кто найдет письмо, конечно, поймет, что его просто случайно обронили, и опустит в почтовый ящик. Надо только вымарать на конверте обратный адрес. А если письмо унесет ветром на мостовую и оно попадет под колеса тяжело груженных машин и бульдозеров?
А письмо он должен отправить. Должен!
Неожиданно для самого себя Урий Гаврилович резко поднялся со стула. В течение нескольких минут, потребовавшихся ему, чтобы, держась за стену, добраться до постели, Уриэль сравнивал себя с самим собой, когда у него, тяжело раненного, нашлись силы оторваться от снежного поля и добежать до холмика.
Идя к постели, он сделал несколько лишних шагов и чуть приоткрыл дверь, — может, кто-нибудь случайно пройдет мимо, ночью лифт здесь еще не работает.
Сидя на постели, сжав зубы, чтобы не завопить от боли так, что его услышат на верхнем этаже, Уриэль вдруг снова перестал видеть перед собой комнату… На него вновь надвинулась густая темнота.
На этот раз потеря сознания у него, видимо, продолжалась намного дольше. Когда он пришел в себя, в окно уже заглядывало побледневшее небо с редкими отдельными звездами. Так, значит, был уже второй, предпоследний звонок. Сколько же у него времени до третьего? Час? Два? А может, лишь считанные минуты?
Его не удивляло, что он может так спокойно думать об этом и что, кроме того, как отправить письмо Илье Савельевичу, ему, кажется, сейчас больше ни до чего нет дела. Письмо он должен отправить. Он не сдастся, пока не отошлет его. До почтового ящика на углу улицы ближе, чем от заснеженного поля до холмика, куда он добежал тогда раненый. Теперь тем холмиком, куда он должен, обязан добраться, стал почтовый ящик на углу. Как угодно, но дойти до него! Только об этом думал Урий Гаврилович, когда сильнее, до скрежета сжав зубы, чтобы своим криком не переполошить весь дом, начал натягивать на ноги носки. Когда он разгибался, у него все же вырвался сдавленный крик, испугавший его самого.
То ли от вырвавшегося крика, то ли оттого, что он больше не сдерживал слез, но, зашнуровывая ботинки, он отдыхал уже меньше, чем когда надевал брюки и рубашку.
Уже заперев дверь, Аншин спохватился, что у него нет при себе ни одного документа. Даже удостоверение, что он доцент института, оказывается, тоже забыл захватить с дачи. Но должен же быть в доме какой-нибудь документ, не все ведь он забрал с собой на дачу. Однако, хотя Урий Гаврилович на фронте не боялся прикуривать третьим от одной спички, а единственным талисманом, в силу которого он верил, был его автомат, он все же не вернулся обратно в дом. Он вынул из кармана авторучку, вырвал листок из записной книжки и, стоя на ступеньках, написал свою фамилию и адрес.
Согнувшись, словно перебегая открытое поле, обстреливаемое врагом, Аншин, держась ближе к стенам домов, считал шаги. Полпути он уже преодолел. Он должен добраться до почтового ящика! Он не сдастся! Он теперь солдат. Он бьется не только за себя и не задумывается при этом, как не задумывался, идя в бой, что с ним будет через секунду или две.
Когда боль лишила его дыхания, прижав к стене, с которой он в эту минуту, кажется, согласился бы поменяться, он вынул из верхнего кармашка пиджака записку, приписал на ней, что он совершенно трезв, и положил обратно, но так, чтобы, если он упадет на дороге, ее сразу заметили. Где-то он читал или, может, слышал, как человек скончался прямо на улице, потому что прохожие приняли его за пьяного и вместо «скорой помощи» вызвали к нему милицейский мотоцикл…
