Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Она была возрастной болезнью.
В ы с о к о й б о л е з н ь ю.
Какая уж там высота?!. Присмотрись повнимательнее к ее узкой ладони с уверенно зажатым в пальцах кусочком мела. Небось и не догадываешься, что эти синюшные мурашки — явный признак подавленных страстей, предвестие будущих слез и истерик.
По́лно!
Да, да. Тихая бледнолицая задавала из 8-го «А» уже тогда осознала великую несправедливость своего положения. Она была о себе достаточно высокого мнения, чтобы постоянно чувствовать непереносимую униженность прозябания в девятиметровой клетушке, где все спали на головах друг у друга: ее проклятый родителями отец, ее мать, навсегда поссорившая его с близкими из-за несогласия на этот брак, и маленькая белобрысая сестренка, для эмалированного горшка которой едва удавалось выкроить место в одной из немногих щелей. А ты со своей щенячьей наивностью и легкомыслием никогда даже не задумывался над этим — вот главная ошибка, источник будущих бед. Давай же хоть теперь, задним числом, восстановим истинный ход событий. Иначе остаться тебе навек невыросшей улиткой и умереть в той обызвествленной раковине, куда — не станем закрывать теперь на это глаза — она с самого начала пыталась тебя загнать.
Ладно, включай свой хронометр, начнем все сначала.
Что представлял ты собой в четырнадцать лет — точнее, к первому сентября тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, когда в ваш класс впервые вошла Новенькая с бледным одутловатым лицом и перевязанной щекой?
У нее болели уши.
Воздай же хвалу ей за мужество. Далеко не всякая девочка отважится предстать перед классом в столь уродливом виде. Вспомни! Она ведь была не то чтобы даже печальна или сосредоточена на собственной боли — просто существовала отдельно, сама по себе, как айсберг. И если бы тебе сказали, что нынешней зимой ты втюришься в нее, это прозвучало бы как злая шутка. После Красотки, что осталась на второй год, тем самым навсегда избавив тебя от нежной сердечной боли и трепетного чувства, уже претендовавшего на звание любви, увлечение Новенькой означало бы явную деградацию, потерю достигнутого уровня, утрату завоеванных позиций. Поэтому в тот день, 1 сентября 1955 года, ничего, кроме жалости, Новенькая-Уродина не могла вызвать в твоем сердце. Тебя же она, по-видимому, просто не заметила.
Как, впрочем, и остальных.
Кем ты был? Кем и чем? Троечником, посредственным учеником, тщащимся, но неспособным — середняком в лучшем, улучшенном своем варианте.
Что ж, прекрасное определение! В духе тех лет.
Правда, ты вел дневник. Пробовал писать стихи. Уже само по себе это как-то выделяло, возвышало тебя…
И на том спасибо.
Ты уже стрелял из отцовского охотничьего ружья. Был влюблен…
Да, в Красотку Второгодницу.
Пережил первое разочарование.
Да, ты знаешь, я разочаровался в ней.
Ездил летом с отцом в байдарочный поход, а потом со вторым мужем матери — в Крым. Из-за усиленного, обычного для такого возраста, выделения гормонов жаждал самоутверждения и не знал, особенно во время долгих тоскливых дней больничного существования, на каком поприще себя утвердить. Словом, ты тоже был своего рода льдиной в открытом море, и не Уродина ли — спроси себя строго и твердо — не она ли сделала тебя ко времени окончания школы льдиной первой величины?
Право, затрудняюсь ответить.
Этот вопрос будет мучить тебя и четверть века спустя, обретя черты метафизической проблемы, лишенной уже всякого практического смысла. Стал бы ты тем, чем стал, не встретив ее? Вопрос, конечно, можно поставить и по-другому: стала бы она тем, чем стала, не встретив тебя?
Ладно. Хватит… Хватит, говорю, разводить турусы на колесах! Опять забрели неведомо куда. Хронометр ни к черту. Секундная стрелка дергается в конвульсиях, часовая вообще отвалилась. Корпус совсем размяк, и из него подтекает, капает совершенно протухшее время. Неужели нельзя наладить как-то эту дерьмовую технику?..
Что можешь сказать еще?
О Новенькой? Знаешь, она держалась очень достойно. Не только уверенная в себе, но и такая тихая, спокойная, задумчивая.
Конечно, черти водятся не только в тихом омуте, но там, согласись, их как-то меньше всего ожидаешь встретить и потому не мобилизуешь, так сказать, свою бдительность. Ну хорошо, пусть будет Тихоня…
Действительно, она очень смирно сидела за партой, никогда не болтала с соседями во время уроков. Губы поджаты, руки сложены перед собой. Густые волосы заплетены в рыхлую косу, доходящую до середины спины.
И ты, сидящий сзади, на следующей парте, в том же первом от двери ряду, испытываешь отчаянное искушение дотянуться, дотронуться до этих упругих, блестящих, отливающих золотом каштановых волос.
Что было, то было…
Раз уж мы начали с больницы, попробуй вспомнить, когда ты туда попал.
Осенью. В октябре или в ноябре. Я имею в виду терапевтическое отделение.
Видимо, у твоей Тихони даже ухо не успело отболеть, и она по-прежнему ходила с перевязанной головой, когда ты слег с воспалением легких.
Воспаление началось потом. Сначала — обыкновенная простуда.
Где же ты ее подцепил?
Черт знает. Не помню. А вот второе воспаление началось из-за Красотки Второгодницы, это точно. Мы гуляли с ней по набережной Москвы-реки вдоль Кремлевской стены и туда дальше — знаешь? — в сторону Парка культуры. Меня еще даже не выписали, только начал выходить на улицу. А воздух был сырой, пасмурно. Вот по такой погоде часика три мы и прокантовались с ней. Я устал зверски, в глазах сплошной туман, под конец уже ничего не соображал, вернулся домой с температурой — и понеслось по новой.
Получается, ты и в восьмом классе продолжал приударять за Красоткой Второгодницей?
Она тогда сама позвонила. Уж сколько я за ней бегал раньше — весь, можно сказать, седьмой класс, — так она нос воротила, а теперь сама набиваться стала. Хотя, признаться, я ее уже не любил. Но ее активность, сам понимаешь, невольно меня вдохновляла. В четырнадцать лет мы не больно-то избалованы женским вниманием. Учти к тому же, какое это было время: 1955 год!
Стало быть, уже тогда тебе нравились активные женщины?
Метишь в самую точку, исследователь, но мажешь, мажешь. В ту пору, когда мальчики начинают чувствовать себя мужчинами, им нравятся, с одной стороны, недоступные, гордые девчонки, пусть даже и Уродины, а с другой — «согласные на все» Красавицы. Хотя в одном ты безусловно прав: и те и другие по сути своей чрезвычайно активны…
Так что Красотка Второгодница?
Вот этим-то, хочу я сказать, она меня и держала — полуобещаниями, многозначительными намеками, — заставляя в течение трех часов вдыхать яд соблазна и октябрьский сырой, столь вредный для воспаленных легких воздух. Кое о чем мы, кажется, все-таки договорились, тогда как скрюченные кленовые листья, будто хищные птицы когтями, цеплялись и скребли об асфальт. Впрочем, насчет листьев я, возможно, преувеличиваю. Глаза застил туман, плохо мне было, старик, и обещанные Красоткой Второгодницей интимные радости как бы сразу отошли на второй план. При том что я, не задумываясь, готов был, естественно, заработать второе воспаление легких ценой будущих любовных услад — собственно, чувства и даже, если хочешь, непосредственного желания как раз почему-то не было. Только навязчивая, недопроявленная мысль о нем застряла где-то в мозгу как заноза, а само оно растаяло в молоке непогоды. Пока мы шли, держась за руки, вдоль гранитного парапета, испарялись последние капли эмоций. Я словно бы увидел ее другими глазами. Ее жалкие ужимки, рассчитанные не иначе как на последнего идиота, каковым я себя с некоторых пор уже не ощущал, все больше раздражали меня. И даже косы (кстати, тоже каштановые, с золотистым отливом косы!), которые некогда так возбуждали убогую фантазию семиклассника, как-то безжизненно свисали теперь с ее худеньких плеч, заканчиваясь траурными бантиками из черного шелка. Все во мне опадало, старик, опадало неумолимо, как с кленов — листьев медь, хотя я не вполне все-таки уверен, что где-то вдоль набережной произрастали клены. И одновременно у меня повышалась температура, которая — тебе это, конечно, хорошо известно — есть не что иное, как нормальная защитная реакция организма на вторжение инородных начал.
Итак, ты в больнице. Где тебя положили?
Сначала в коридоре, у застекленной сверху перегородки, принадлежащей то ли Процедурной, то ли Ординаторской. В палатах свободных мест не было.
Помнишь, о чем спросила старшая сестра, обращаясь к кому-то или даже лично к тебе, облаченному в бесформенную больничную пижаму?
Да, помню.
Тебе, наверно, неприятно об этом вспоминать.
Ну что ты!
Так о чем же она спросила?
— Это девочка или мальчик? — спросила она.
