Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Раздался такой звук, как если бы рубанули тесаком по кочану капусты. На пол полилась желтая пузырящаяся жидкость, и безжизненное тело Александра Григорьевича свалилось с глухим стуком.
— Ну что, мужики?..
Губы у Тоника прыгали. Руки не слушались.
— Оттащим?
Во время всеобщей растерянности Антон хотел было прихватить пиджак Скаковцева — чтобы тот не замерз, пока его будут тащить по улице, что ли? — но Тоник не дал, истошно заорав:
— Дурак? Не волочешь?
— Что? — не понял Антон Николаевич.
— Не трожь, говорю, падла! Положь на место!.. В больницу его! Скажем, что перепил. Сюда он теперь хрен вернется без этого своего пинджака. Без этого дребанного своего мундира он ничто, поня́л?
— Так куда его теперь?
— На Четвертый проспект Монтажников. Может, махнем его на того… Ну… на нашего… У меня там сестра знакомая… Договоримся…
Тоник подхватил стоявший в углу кабинета набитый пузатый портфель, хозяйским глазом осмотрел напоследок комнату, отвинтил от прибора какую-то красивую железяку, сунул в карман, взглянул на всякий случай в окно.
Платон и Антон схватили под руки обмякшее тело и поволокли в сторону лифта.
61Обещанное выполняется. Желаемое осуществляется.
Трое направляются к стоянке машин, где белые «мерседесы» соседствуют с черными «волгами». Трое вышагивают по весенней, залитой солнцем маленькой площади Будапешта с белой скульптурной романтической группой в центре…
Трое вышагивают по весенней, залитой солнцем и талой водой Москве.
Тоник в фирменном блейзере — смуглое, худое, мужественное лицо крепкого парня, удачливого коммивояжера, плейбоя-сердцееда.
Антон Николаевич в тройке: весь с иголочки. Супермен от науки.
Платон Николаевич в черном велюровом пиджаке; шелковый бант на шее. Цветущий вид. Уверенный взгляд. Знаменитый писатель в расцвете славы.
А им навстречу — по улицам, мостам, площадям, эстакадам наперерез и не пересекаясь с ними, как бы сквозь них, по развязкам надземных, надводных, подземных путей сообщения — движутся их женщины, жены, любимые девушки в легких и ярких весенних платьях, в благоухании парфюмерных испарений, с влекущими, улыбающимися лицами, с подернутыми загадочной поволокой глазами. Они идут им навстречу, на встречу с ними, настоящими мужчинами, людьми дела, кавалерами успеха, красивыми, сильными и молодыми. Медсестра Ирочка — воздушная как пена — кадр что надо. Переводчица Ирэн — сдержанный спортивный стиль. Возлюбленная муза писателя Усова — эфемерное, бесплотное создание, сотканное из звуков музыки. Ну и так далее…
Они идут на свидание, с работы и на работу, в магазин и парикмахерскую, в суд и больницу. В любом случае, однако, они идут туда, где их ждет триумф. Они идут сочетаться законным браком, разводиться, судиться, принимать награды, жаловаться, любить…
Такой вот образуется парад-алле, оборотная сторона которого — скончавшийся после тяжелой продолжительной болезни, как принято писать в таких случаях, больной палаты № 3 отделения кризисных состояний.
Глаза бы на него не смотрели: сущий скелет. Высохшее тело мумии, резко выступающие скулы, глубоко проваленные глазницы, впадины на висках. Такого перед похоронами, если, конечно, имеются друзья, родные и близкие, то есть если есть кому хоронить, — еще приводить и приводить в порядок. А лучше тихо и незаметно, без пышных церемоний, отправить его туда, куда отправляются все в назначенный день и час.
Пускай мертвые хоронят своих мертвецов. Живых он больше не интересует. Внимание живых привлекают те трое. Живые с любопытством и завистью оборачиваются им вслед. Живые хотят походить на них. Хотя бы немного.
К о н е ц1981—1983
ЗАПИСКИ БОЛЬНОГО
Набросок к замыслу
Тетрадь с этими заметками была обнаружена среди вещей больного палаты № 3 Отделения кризисных состояний…
…Гляди, наша улица Горького шумит, урчит, бурлит, исходит бензиновой гарью! Мы снова здесь. Все возвращается на круги своя. Но где друзья, школьные товарищи? Где наша школа? Ее больше не существует. Так мало теперь детей в центре, что некого учить. И тот двухэтажный дом, где жила Индира, тоже давно разрушен: на его месте высится гостиница «Интурист». И в переулке, где сам ты жил когда-то…
Давай уж тогда по порядку.
Как полагаешь, с чего начать? Может, старт нашему правдивому повествованию даст одна из маленьких внутрисемейных аварий, из-за которой ты провалялся на больничной койке одиннадцать месяцев? Согласись, что от выбора точки отсчета многое зависит. Тут нельзя ошибиться ни на один факт, иначе утратится смысл событий, перепутаются причины и следствия. К сожалению, кое-что я стал уже забывать, отдельные эпизоды помню смутно.
Ну что ж, обсудим не торопясь…
Попробуй все-таки сконцентрироваться на главном, выбрось из головы лишнее.
Относительно точки отсчета ты абсолютно прав. Попытаемся же нащупать миг полного взаимопонимания и согласия, дабы без сомнений и колебаний в нужный момент надавить на ребристую головку хронометра, зажатого в потной ладони.
Вполне ли понимаешь ты, что последует за этим?
Разумеется. Время тотчас ускользнет из-под нашей власти, подчинившись механически монотонному дерганью стрелки, сосредоточенно-неумолимому бегу дней и лет.
А ты, или я, или оба мы одновременно почувствуем при этом лишь легкий укол. Выступит кровь, набухнет каплей и медленно начнет стекать на рыжую клеенку, если только сестра в белом халате не успеет отсосать ее в трубочку или размазать по стеклу, превратив в ржавый сухой остаток.
Помнишь? Ты был почти взрослым, когда мать однажды проговорилась о некоторых тайных обстоятельствах твоего появления на свет — не то чтобы вынужденно, скорее в силу природной своей несдержанности и обескураживающей многих непосредственности натуры, сохранившейся до преклонного возраста. Однако с той поры обремененности тобою, когда она была еще слишком юна и, по всеобщему мнению, весьма привлекательна, прошло очень уж много лет. И муж ее, твой отец, в те годы был молодым, красивым, полным сил мужчиной с покрытыми густой вишневой эмалью «кубарями» в петлицах гимнастерки офицера бронетанковых войск. Вспоминая, ты будешь, между прочим, всякий раз подчеркивать это обстоятельство, как бы оправдывая ее, жалея себя, еще не родившегося, и нынешнего, уже вышедшего на финишную прямую. Короче, имел место период, возможно совсем небольшой, когда ей захотелось продлить свое безоблачное счастье, внезапно нарушенное ежедневной тошнотой, рвотой, головокружением, отсрочить приход отпущенных судьбой трудностей, ответственности и страданий. Тогда она прибегла к помощи хины, но хина не помогла. То ли горчайший порошок по какой-то причине утратил природную свою активность, то ли женская природа взяла верх, или что-то в последний момент дрогнуло в сердце будущей молодой матери — во всяком случае, ты родился живым и даже, что называется, в рубашке: лишь пигментные пятна на твоем лице всегда будут напоминать о той страшной, таинственной борьбе, которую она вела наедине с собой, и о ее невнятных метаниях. А позже, во время войны, в эвакуации, когда, лишенный материнского молока, ты умирал от голода и болезней, набросившихся на ослабленный хинным отравлением младенческий организм, она вдруг проявила чудеса материнской находчивости, силы и мужества, чтобы спасти тебя. Твой рот забит был белым налетом, ряской смерти, плесенью небытия, ты едва дышал, врачи признали себя бессильными. Тогда твоя мать с отчаянной решимостью сама выгребла указательным пальцем из твоего рта и горла всю эту мерзость и ты задышал ровнее. Какая-то старуха дала за буханку хлеба целебное зелье, мать приготовила питье, и понос прекратился. Словом, тебя можно было счесть вторично родившимся, хотя вряд ли подобное начало следует признать удачным или даже удовлетворительным.
Возможно, именно здесь уместно вспомнить необычную внешность отца, вернувшегося из байдарочного похода. По времени это воспоминание скорее примыкает к периоду, связанному с ожогом ноги, когда ты, трехлетний, совсем лишился памяти, пролежав в больнице около года, нежели к другому ожогу, который был получен уже в зрелом возрасте… Что касается памяти, то она очень странно, совсем по-разному реагировала на страдания организма. Если т а боль почти напрочь отшибла память, то э т а, напротив, всякий раз вызывала ее неуемную активность. Ныне же все живое, попадающее под некое вышедшее из повиновения, бешено вращающееся колесо, рубится в мелкий фарш, и пространство вокруг сочится кровью.
