Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей
Когда в коридоре затихли шаги директора, толстяк сказал:
— Пора нам поближе познакомиться, товарищ Шална. Моя фамилия Буткус. Простите этот вызов сюда, но, думаю, сами понимаете, что, в силу некоторых обстоятельств, так лучше, чем мне ехать к вам. Правда?
Винцас пожал плечами — поступайте как знаете, это меня не касается. «Очень уж скверное начало. Слов много, и все такие интеллигентные, ласковые, что добра уж точно не жди. Когда так мягко стелют — жестко спать будешь».
— Почему вы молчите?
— Мне все равно.
— Нет, так будет лучше. Увидели бы меня у вас — и пошли бы догадки, ведь от людских глаз не спрячешься. А нам с вами разговоры не нужны, правда?
«Вишь, снова как с большим барином разговаривает. И за себя, и за меня, словно с дружком или сообщником, с которым все заранее условлено, и только остается подтвердить это. И куда он повернет, если так начал?»
— Должен предупредить вас, товарищ Шална, что все, о чем мы здесь будем беседовать, должно остаться в строжайшей тайне. Ни один человек не должен знать о нашем разговоре, чем бы он ни закончился. Вы понимаете?
— Понимаю.
— Согласны с таким условием?
— Согласен, — буркнул он, хотя ничего хорошего не ждал.
Буткус устроился в уголке потертой софы, положил рядом с собой пепельницу, достал коробку «Казбека» и долго мял между пальцами папиросу, наверно прикидывая, с чего начать. Молча протянул папиросы и ему, но Винцас отказался. Неизвестно почему, но с каждой минутой росла, набухала неприязнь и враждебность к этому человеку, который все это время играл с ним, как кот с мышкой. Охвативший вначале страх куда-то исчез, а вместо него все накапливалась враждебность.
— Буду говорить откровенно. Думаю, вы тоже?
— Постараюсь, — буркнул Винцас, роясь в карманах в поисках курева.
— Хорошо, — сказал Буткус. Чиркнул спичкой, прикурил папиросу, затянулся несколько раз и снова заговорил: — Ваш брат Стасис был нашим человеком. Я вам уже говорил об этом. Еще осенью прошлого года он, как молодой коммунист, получил задание выехать в деревню. Должен сказать, он на это задание посмотрел серьезно, понимая всю опасность и ответственность. Дело облегчало и то, что Стасис Шална мог уехать, не вызывая ненужных подозрений. Он уехал на родину, а конкретно — к вам. Мы знали, что в ваших краях действует вооруженная банда, которая терроризирует и убивает людей, положительно настроенных к Советской власти. Не мне вам рассказывать об их кровавых делах. Вы не хуже меня знаете. Вот так. Откровенно говоря, и милиция, и отряды народных защитников очень неудачно боролись с этой бандой. Тем временем некоторые молодые мужчины, призываемые на службу в Советскую Армию, будто сквозь землю проваливались. Ясно, что уходили в лес и связывались с бандитами. Надо сказать еще и то, что банда не была одинокой, она поддерживала связь с другими группами. Вот мы и решили пристроить к ним своего человека, который не только собирал бы сведения, но и, главное, помог бы нам взять членов банды, в особенности — главарей. Вот вкратце какая задача была доверена вашему брату, товарищ Шална. Не знаю, рассказывал ли он об этом вам или ничего не говорил, но свою задачу выполнял тонко и довольно удачно. Выжидал, никуда не лез, пока лесные сами его не нашли и не вовлекли в свой отряд. Все было сделано с умом. И вот когда осталось, можно сказать, сделать последний решающий шаг — на тебе, такая трагическая развязка! Что вы об этом думаете?
Снова эти ледяные пальцы сжали сердце, но он сказал:
— Это вы погубили Стасиса.
Сказал так, словно утверждал и одновременно был удивлен, услышав такую весть.
— Почему?
— Если бы не вы, брат спокойно жил бы в Каунасе и ничего бы не случилось. Вы погубили его.
Буткус не протестовал, ничего не отрицал, а только поднялся со скрипящей софы и зашагал по тесной комнатушке. «Совсем как Шиповник, — подумал он. — Тот прошлой ночью тоже так мерил избу Агне. Куда он теперь повернет, что теперь скажет?»
— Да, — вздохнул Буткус, — вы правы. Стасис Шална на самом деле погиб, выполняя поручение. Но не мы прямые виновники его смерти. Я точно знаю, что ни милиция, ни народные защитники тут ни при чем. Стасиса Шалну убили не они. Вот нас и интересует — чья это рука? Как вы думаете?
— Какая теперь разница? Брата все равно не воскресишь, — сказал он с откровенной враждебностью, потому что на самом деле чувствовал ненависть к этому человеку, словно перед ним был не кто иной, как убийца Стасиса.
— Разница очень большая, — спокойно откликнулся Буткус. — Скажем, он погиб от рук бандитов. Тогда встает вопрос — почему? То ли они узнали от кого-то всю правду о вашем брате, то ли он сам выдал себя? Последнее менее всего вероятно, можно сказать, совсем исключается, потому что Стасис Шална был хорошо подготовлен и был хорошим конспиратором. Наконец, он знал, что малейшая оплошность угрожает ему гибелью. Значит, остается первое — Стасиса Шалну кто-то предал. Вот что нас интересует, товарищ Шална. Что вы можете сказать об этом?
— Ничего я не знаю.
— Он вам ничего не рассказывал?
— Нет.
— А жене?
— Чьей?
— Ну, своей жене или вашей?
— Моя ничего не знала, а его — не знаю. У нее и спрашивайте.
— Понятно, придется спросить. Но мы думаем, что Стасис Шална вообще никому не проговорился. И не только думаем, но и точно знаем, что он от домашних все скрывал. Об этом он сам мне говорил… Помните, когда я собирал в вашей деревне заем? Помните. Вот тогда он и сказал мне об этом. А вскоре после этого ушел в лес. И погиб. Вот это и беспокоит нас больше всего: кто мог убить его, если никто не знал правды? Может, вы что-нибудь знаете или хотя бы чувствуете?
«Что это? Искреннее желание узнать правду или хитро расставленные сети? Ночью — Шиповник, а теперь этот. Два допроса за один день. Словно хорошие гончие по следу зверя идут», — подумал он и сказал:
— Вам лучше знать. Вы заварили эту кашу…
Буткус явно был недоволен таким ответом. Даже кашлянул несколько раз, словно подавившись, потом сказал:
— Я вызвал вас не затем, чтобы мы друг друга упрекали, товарищ Шална. Хотя, поверьте, я мог бы это делать не хуже вас, потому что есть серьезные причины. Ведь у вас дома, а не у меня бывают люди банды. А вы все молчите, словно немой, хотя прекрасно осведомлены, что об этом следует сообщать куда надо. Ведь я мог бы спросить — почему так поступаете? Что связывает вас с бандой? Почему поддерживаете их? Наконец, мы могли бы и арестовать вас. Как связного. Понимаете?
Перед глазами промелькнул двор Ангелочка, зеленый грузовик, разбросанные подушки и мешки с мукой, злые команды офицера и крик беременной Юзите, лица соседей и многозначительные слова Чибираса: «Не тех везем… Бандитские няньки остаются».
— Но не для этого я вас вызвал сюда, — снова услышал он голос Буткуса. — Нам нужна ваша помощь, товарищ Шална.
Будто обухом из-за угла ударили эти слова. Чего-чего, но этого уж точно не ждал. Даже мысли такой не было.
— Брата все равно не воскресишь, — сказал не то, что думал, сказал лишь потому, что надо было что-то ответить, больше нельзя было молчать.
— Не о брате теперь речь, а о вас.
— Обо мне? — Он изобразил крайнее удивление, словно произошло какое-то большое и неприятное недоразумение.
— Вы обязаны помочь нам и, как говорится, довести до конца дело, которое не успел завершить ваш брат.
— Я? Мне придется уйти в лес? — не хотел верить своим ушам, лихорадочно думая, под каким предлогом можно отказаться, избавиться от этой устрашающей, ничего хорошего не сулящей, будто снег на голову свалившейся заботы.
— Не знаю. Если обязательно потребуется — придется и в лес уйти. Поэтому и вызвали вас, чтоб вместе все обдумать.
— Я не согласен. Я просто не подхожу и не сумею…
— А им помогать не отказываетесь? Умеете и принять, и проводить, когда никто не видит, умеете и язык за зубами держать — все умеете, когда надо послужить им… Я должен прямо и недвусмысленно сказать вам, товарищ Шална: или вы нам поможете, или мы будем вынуждены смотреть на вас как на врага. Ну, а что это означает для вас — сами соображайте, не маленький. И решать надо сегодня же, не выходя из этой комнаты. Все в ваших руках. Или вы соглашаетесь с нашим предложением и спокойно едете домой, или… — Он замолчал, не закончив мысль. Встал со скрипящей софы, подошел к двери, казалось, хочет проверить, не подслушивает ли кто-нибудь их разговор, но только сказал: — Оставлю вас на полчаса. Решайте. Только не забудьте, что мы вовсе не склонны цацкаться с теми, кто помогает бандитам.
Сказав это, Буткус вернулся к софе, забрал свой «Казбек» и, не взглянув на Винцаса, вышел.
«Вот и докатился ты, — подумал он, оставшись один в тесной комнатушке. — Всего можно было ждать, только не этого. Не зря таким ласковым и вежливым был вначале и так мягко стелил. Боком выйдет эта мягкость. Даже никто и не узнает, куда исчез. Выехал господин лесничий по делам — и словно в воду. А может, плюнуть на все, и пусть делают, что хотят? Пусть везут хоть на край света, лишь бы подальше от этой чертовщины. Легко сказать — пусть везут… Какая радость, если косточки в чужой стороне будут тлеть. Хорошо еще, если все вместе — и Агне, и Мария, и Винцукас. Но так не будет. И отсюда уже не выпустят, ведь ясно сказал: не маленький. И выбор, черт возьми, не очень-то большой. То же самое, если б взяли да прямо спросили: на ели или на сосне желаешь быть повешен — выбирай. Поэтому и директор смотрел такими глазами, словно на клопа, ползущего по свежей простыне. А если начистоту, чего-то подобного и следовало ожидать. Ведь не может продолжаться бесконечное везение: и одни и другие не очень-то трогали. Ну, приходили, кричали, сало, хлеб забирали, с Чибирасом поскандалил, но разве то беда по сравнению с тем, что ожидает теперь. И хочешь не хочешь надо решать. „Мы вовсе не склонны цацкаться…“ Уже одно это словечко о многом говорит, туда его в болото…»
