Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 1
— Абсолютно точно, — ответил Чэн.
— План мой, прошу вашего совета, довольно прост, — заговорил Шершавин. — Сначала короткая побудка гиринского гарнизона двумя эскадрильями бомбардировщиков, охват флангов вот тут и тут, — он, взглянув на часы, продолжал: — Кстати, они уже на марше. Далее, я полагаю, воздушный прыжок артиллерии вот в эти края и стремительный удар пехотой в том направлении, как вы действовали вчера.
Небольшая радиостанция на автомобиле тарахтела, как швейная машина, за их спинами.
— Да, я начал рано, — сказал Чэн. — Наши ребята еще не привыкли к большим масштабам. Я этого не учел.
— Первое сражение — у кого оно бывало удачным?.. Французы вот говорят: только куя, становишься кузнецом, — сказал Шершавин и тут же спросил: — Где в данное время могли бы находиться ваши отряды?
— Рассчитываю, что, несмотря на все, ребята задержались где-нибудь южнее города или в нем самом. Вы знаете эту удивительную манеру партизан растворяться!
— О!
…Люди из крестьянского ополчения действительно продолжали драться… Чэн в душе этого не ожидал.
Закопавшись в глубокие ямы, засев в кусты, они били из винтовок, бросались в атаки с косами и ножами, прикидывались убитыми и нападали сзади. Загнанные в кольцо, они ни за что не хотели умирать. Пропуская мимо себя японские танки, они прыгали сзади на куполы башен и совали бомбы в смотровые щитки. Они переодевались в японские мундиры и нападали на японских солдат. Они прятались в садах, канавах и под мостами, проникали в устья городских улиц и запирались в пригородных фанзах.
И вот над скудным и жалким полем их ожесточенной борьбы прошли бомбардировщики второго советского авиадесанта. Многие из партизан, не разобрав, в чем дело, бросились назад; другие, не глядя ни на что, устремились к городу, крича, плача и стреляя в пространство. Их беспорядочная толпа неслась сквозь пули обороняющихся цепей, забрасывала своими телами пулеметы противника, резалась на ножах в переулках города. Танковая колонна авиадесанта опередила их в центре и у вокзала. Японский гарнизон отходил к железной дороге, спеша грузиться. Снова появились бомбардировщики, а за волной их нестерпимого грохота вынеслись батальоны Шершавина и молча врезались в скомканные, обезумевшие части.
Батальоны шли, пригнувшись и тая в руках силу, готовую сдвинуть горы, ползли, бежали и снова шли, откинув на затылок шлемы и закатав до пояса шинели. Японцы, которым некуда было деться, встречали их жестоким огнем.
Сначала разбросанные тонкими группами, красные постепенно и осторожно сдвигались в живые стены, а достигнув противника, ринулись яростными, ожесточенными потоками и в первый раз закричали «ура», склонив штыки на высоту пояса. Это было зрелище, более страшное, чем смерть.
Чэн, бывший в одной из первых волн, полз, плотно прильнув к земле и стараясь не поднимать высоко головы. Движение вперед давалось с трудом и утомляло волю. Но вот кто-то впереди не выдержал и пробежал десяток шагов, за ним другой, третий… Боязнь незащищенного пространства забылась, — бежать, бежать по тому широкому полю, крича и беснуясь. Но Шершавин упрямо положил людей и снова повел их медленным ползком, пока люди вновь не вскочили и не понеслись, дрожа от переполнявшей их ярости. Ничто теперь не могло их сдержать. Они бежали не быстро, но страшно, их бег был плотен, жесток, несокрушим.
Все, что хотело жить, должно было исчезнуть с их дороги.
Шершавин, час назад еще сдерживающий людское возбуждение, теперь напрягал его до последнего рывка. Он провел батальоны краем города и еще раз перехватил на штыки противника на выходах к железной дороге, разметал грузившиеся эшелоны, разбросал кавалерию и остановился, когда почувствовал, что у него самого не осталось ничего, кроме последнего дыхания. Тогда, шатаясь, он остановил людей и в последний раз послал в дело танки.
День шел на убыль, но операция, начатая с рассветом, еще продолжалась. Товарную станцию брали последней. Шершавин сам водил батальоны в атаку. Раненых складывали под навес, на мешки риса, но они с криком и воем расползались в стороны, — разрывные пули, попадая в мешки, так яро разбрасывали твердые зерна, что те пробивали кожу. Лица раненых были в крови.
Мучная пыль стояла над станцией, как дымовая завеса.
Чэн был ранен в плечо и укутывал рану, чтобы не заразить ее, но потом залепил окровавленную дыру сырой мучной лепешкой, как делали все кругом. Он долго валялся в грязи, пока не был разыскан Ю Шанем.
Не перевязывая, втащили его в голубой, теперь уже во многих местах облупившийся рольс-ройс и через город, объезжая кварталы сражений, повезли к воздушной амбулатории. Дымили дома, стреляли с крыш в прохожих, люди с узлами сидели на площадях, но с каждым часом война все глубже и яростнее входила в городское нутро, все громче и оживленнее становился город. Чэн видел в боковое окно:
Агитаторы расклеивают афиши:
«Сегодня вечером трудящиеся получат 20 000 чувалов бобов.
Надо иметь при себе мешки».
На стене высокого кирпичного дома значилось: «Агитпункт», и молодая китаянка в кожаной куртке играла на рояле перед домом, на улице.
«Завтра — выдача керосина и соли всем, без ограничений!»
Монтеры ставят радиорупоры на перекрестках улиц, и уже слышится трель нежной песни, прерываемой аплодисментами.
Да, да, это великая, благородная война. Для нее Чэн жил и мужал.
…Молодые ребята ставили на домах меловые знаки, патрули сводили к центральной площади предателей и шпионов. Перед пятью тысячами носилок в сквере пели певцы. Они были в летних комбинезонах и держали в руках вместе с нотами противогазы и шлемы.
У самолетов, на аэродроме за городом, переписывали и кормили пленных и раненых перед отправлением в воздух. Когда очередь дошла до Чэна, он отказался лететь в тыл и был оставлен в палатке эвакопункта.
Позднее принесли Тай Пина с простреленными ногами и, перевязав, положили рядом с Чэном, а вечером к раненым пришли гости: представитель гиринской лиги Народного фронта и два члена народно-революционной партии.
— Пусть наша встреча называется пленумом, — сказал председатель.
— Завтра мы напечатаем ее в нашей газете.
Гирин был взят, и сражение развивалось, не замирая, в ином измерении. Оно бежало по проводам на север, неслось в эфире на юг, стремилось по железнодорожным путям на восток и запад. Над Гирином развевался флаг Китая. Армии прилегли отдохнуть, и война пошла по селам и фанзам, врываясь в быт и залегая в сердцах.
Председатель гиринской лиги Народного фронта просил не отправлять раненых партизан Чэна в русский тыл, а развезти по окрестным селам, так как ему нужны будут агитаторы, уполномоченные по земельным делам, командиры сельских дружин и старосты речных переправ.
Чэн хотел подождать Ю Шаня, прежде чем решить просьбу председателя лиги Народного фронта, и стал расспрашивать о гиринских делах, но как раз подошел Ю Шань. Он был растерян большой победой и явно пугался ее. Предложение спрятать раненых в окрестных деревнях ему сразу же понравилось, и, развивая его он высказывался за то, чтобы и все оставшиеся в строю партизанские кадры вывести в долину реки Уссури, к востоку от города.
— Как поступить с теми из наших, кто владеет оружием, должен решить командир десанта, — сказал Чэн, добавляя, что если Шершавин и не станет настаивать на пребывании партизан в Гирине, то и тогда лучше всего будет подождать мнения Тана, который не замедлит дать знать о себе из Мукдена.
— Надо гнать японцев из Мукдена, — сказал Ю Шань, — а раненых развезти по деревням. Это правильно.
Пришли из крестьянской партии «Красные косы», тоже просили себе раненых человек триста — четыреста. Пришли делегации трех заводов — тоже за ранеными. Заводы были в руках рабочих и готовились к эвакуации в случае контрудара японцев. Им нужны были опытные боевики.
В сущности, сражение только что начинало развертываться во всю силу возможностей, открываемых поддержкой народа.
Чэн решил остаться в Гирине, эвакуировав одного лишь Тай Пина, но Шершавин настоял на вызове в тыл большинства тяжело раненных и тогда решено было передать местным организациям только легко раненных и Ю Шаню разрешить рейд в долину Уссури, если в течение суток он не получит директив Тана из Мукдена.
Через трое суток, в куски разметав гиринский железнодорожный узел и заложив пятьсот мин на важнейших дорогах, Шершавин бросил отряды Чэна и Ю вверх по Уссури.
По дороге им встречались партии раненых партизан и длинные обозы крестьянского ополчения. Мулы тащили исковерканные танки и арбы с железным ломом. Женщины несли ведра с нефтью. В деревне за сто километров от Гирина кузнец запускал мотор на превращенном в лепешку грузовике и хвастался, что сам придумал, как заставить машину работать на маслобойке.
