Николай Бондаренко - Будни и праздники
Из армии Бекташ вернулся без прежней трепетной робости перед девчонками и, словно бы укрепляясь в мужском своем превосходстве, красочно рассказывал дружкам кое-какие эпизоды своих похождений к гимнасткам на спортивных сборах. За Зиной стал ухаживать шутя, потом увлекся и полюбил, хотя не признавался в любви ни себе, ни ей. А объяснился с ней, отвечая на ее протест, когда она, избегая его поцелуев, сказала, что он ее не любит. Он тут же заверил, что очень любит, и удивился, как скоро она поверила. И Назар ведь привлек ее словами, мелькнула у Бекташа догадка и вихрем потянула одну мысль за другой. А вывод, вот он: словами он привлек ее. Значит, и ему надо слова говорить покрасивее.
Темнело. В доме зажглись огни. Бекташ видел в окно, как мать готовит ужин. Горели окна и в доме Шалдаевых. Бекташ перешел улицу, оперся рукой о колышек ограждавшей двор загородки, взметнулся вверх и перепрыгнул в сад Шалдаевых. Подкравшись к Зининому окну, завешенному занавеской, он осторожно поскребся ногтями по переплету. Занавеска откинулась, и в окне показалось Зинино лицо.
Бекташ показал знаками, чтобы вышла: очень нужна! Зина нахмурилась, но он так яростно жестикулировал и умоляюще смотрел на нее, при этом держался без прежней самоуверенности, а по-назаровски скромно и доверчиво, что она, видимо, заметив перемену в его поведении, еще раз подозрительно взглянула, а он тут же просяще склонил голову, словно ожидая ее милости, и она согласилась, кивнула: выйду.
Бекташ отошел от дома за сарайчик, под урючину, где они часто сидели на скамейке. Стало ясно, что повел он себя правильно, а раз так… «Ах ты тихоня», — мстительно озирал он воображаемого Назара и улыбался, довольный, что и тут он вызнал его секрет и не уступит теперь Зину. Главное, побольше красивых слов о любви, побольше покорности, уступок. И жениться скорее. Любым путем. А там пойдут дети, заботы, и все будет как надо.
Зина не торопилась выходить. Отметив это, Бекташ подумал, что к Назару она давно бы выбежала. А как бы он встретил ее? Почему-то представилось, что тот должен был молча и жалостливо стоять, пока она не заговорит, и потом только несмело поднять голову и ляпнуть такое, что другому было бы стыдно говорить.
Послышались легкие шаги, пришла Зина и встала в отдалении.
— Чего тебе?
— Сам не знаю, — сказал Бекташ, не поднимая глаз и сокрушенно качая головой. Обычно он сразу тянулся ее обнимать, а тут даже отступил назад, прислонился спиной к глиняной стене сарайчика. — Ты прости меня. Глупый я… Дурак! Люблю тебя. — Он сломал веточку урючины с набухшими почками и стал их перебирать, как четки, словно нервничая. Краем глаза заметил, что Зина рассматривала его с растерянным видом, и прибавил голосу взволнованности. — Не говорил тебе никогда красиво про любовь. Не умею… Только ты не думай, что такой… В душе все по-другому, а слов нет.
Говорил он тихо и невнятно, и Зина шагнула к нему под ветви, приблизилась настолько, что он мог бы уже, по своему обыкновению, привлечь ее к себе. Бекташ превозмог это желание, подумав, что она не к нему подошла, а к Назару, которого он ей тут изобразил. Что же, пусть будет так до времени.
— Мне стыдно, что не говорил раньше… Грубый я. Грубить могу, а врать — нет. Ты же знаешь…
Она подошла к нему еще ближе, и он увидел прямо перед собой ее глаза, освещенные луной. Она проникновенно изучала его лицо, и Бекташ видел недоверие, боязнь и близкую готовность поверить. А еще видел вернувшийся интерес. Хотелось рассмеяться победно-торжествующе, но сдержался, заговорил опять смущенно и прерывисто:
— Тебе смешно, а я… Не могу больше без тебя. Скажи что-нибудь.
— А что сказать? — Он взял ее руки и поднес к своим щекам. Потом склонил голову и припал лбом к ее лбу и тут же, не дожидаясь, пока она отстранится, сам отошел в сторону. По ее широко открытым глазам он понял, что все сделано правильно. Теперь надо уходить скорее, чтобы не испортить все.
— Ты прости меня. Вот тут, — коснулся он груди, — все рвется к тебе. Мучительно мне очень.
Бекташ не попрощался, а резко повернулся и скорым шагом вышел со двора.
Зина постояла под урючиной, озадаченная и растерянная. Таким она не знала Бекташа. Он предстал перед ней неожиданно новым, загадочным, интересным. И неожиданный уход его хоть и задевал самолюбие, но тоже был необычным, заставлял возвращаться к разговору, который взволновал ее.
6
Пришла весна. Зацвели урючины, вишни, яблони, сливы, и не было этому цветению конца и края, куда бы ни кинул взор.
Степан Матвеевич не уставал и раньше любоваться весенней красотой, а в эту весну она его по-особому проняла, потому что помнилось, как хотел бросить эту землю и ее бело-розовое по весне сияние. Земля эта нравилась ему своим сочетанием старого и нового. В старой части — древние глиняные постройки; дома с окнами во двор, высокие, как крепостные стены, дувалы, а во дворах множество разных сараев и сарайчиков, всяких перегородок и ниш, похожих на соты. В новой части — одноэтажные и двухэтажные коттеджи образовали широкую улицу, заросшую фруктовыми деревьями и пирамидальными тополями. Эта улица и дома на ней, среди которых стоял и его дом, были из будущего, и назывались они экспериментальными. Эксперимент этот надо было проверить жизнью: заработать и купить машину, для которой во дворе был построен гараж; дождаться внуков, которым предназначались детские комнаты; вырастить сад и развести всякую живность, которую ждали сараи. И работа в безнарядной бригаде была для него экспериментальной, а потому интересной.
В поле девятнадцатая бригада вышла раньше всех. Отремонтировали полевой стан добротно, словно готовились тут не лето проводить, а зимовать. Подсадили деревьев на участке, разбили бригадный огород, чтобы были к столу фрукты-овощи. Кто-то предложил завести на полевом стане цыплят, и без всяких приказов застучали топоры, за два дня поставили цыплятник.
Дожидаясь устойчивого тепла, бригада готовилась к севу хлопчатника: заваливали арыки после влагозарядковых поливов, ровняли поля, чистили оросители. Кое-где пахали. А Степан Матвеевич возился со своим глубинным плугом, готовя его к пахоте «второй целины». На днях Назар ездил в райцентр и вернулся, заверенный, что дня через два к ним придет «К-700». И с этой минуты Шалдаев окончательно потерял покой, уже не делал ничего, а только ходил вокруг плуга с ключами да посматривал вдаль на шоссе, не появился ли долгожданный трактор.
И он появился, наконец. Свернул с шоссе на их дорогу, покачиваясь на своих громадных резиновых колесах, горделиво пронесся вдоль полей, привлекая внимание работавших механизаторов, и встал перед полевым станом. Шалдаев и все остальные потянулись к трактору. Из кабины спустился на землю светловолосый парень в распахнутой куртке, в отглаженных брюках, аккуратно заправленных в сапожки с модными короткими голенищами. Парень обвел взглядом подошедших рабочих и стал пожимать им руки, приветливо улыбаясь.
— Здравствуйте! Салам алейкум!
— Ваалейкум ассалам!
Рабочие тоже улыбались ему и, пожав руку, в плавном поклоне прикладывали ладони к сердцу.
Прицепили самодельный глубинный плуг и выехали в поле. Перед пахотой еще раз осмотрели свое детище — не поломалось ли что в дороге. Для нового человека плуг был непривычно уродлив: на корпусе из грубо сваренных швеллеров громоздились ящики с навозом, лемеха были ржавыми, и вообще, он напоминал утильную рухлядь, но механизаторы, к удивлению тракториста, смотрели на него с обожанием.
Степан Матвеевич уселся на железное седло от старой сенокосилки, приваренное им к плугу, и махнул рукой, чтобы трогали. Трактор потянул, и Шалдаев дернул ручку заглубления лемехов — они вошли в землю, земля вдруг ожила, задвигалась, забурлила, перемешивая слои, и опадала позади, удивленная неожиданным обновлением. Шалдаев словно видел, как там, в глубине, его стальные лемеха вспарывали окаменевший поддон, поднимали наверх и, сдобренный органикой, укладывали в середину родящего слоя. «Вот она, «вторая целина»! Поддалась все же!» — ликовал Степан Матвеевич, отмечая, что трактор тянет натужно, но ровно, а его плуг, сработанный бригадой по его чертежам в совхозной мастерской, работает надежно. «Тьфу ты, рано так думать», — одернул себя мысленно и поискал взглядом что-нибудь деревянное, обо что постучать, чтобы не сглазить, но ничего такого не нашел. Это огорчило его: как бы не произошло, как в прошлом году, когда загнулись лемеха, не выдержав твердости поддона. На этот раз он сделал их надежнее, но все равно не мог побороть закравшуюся в душу робость.
Радость все же разливалась по жилам, песней рвалась наружу, и он без слов тянул какую-то мелодию. И вдруг испугался — трактор встал! Степан Матвеевич вскинул растерянный взгляд на заднее окно кабины — оттуда смотрел на него удивленный Назар и показывал ладонью, что надо поднять лемеха. Тут только Степан Матвеевич увидел, что гон кончился и трактору надо разворачиваться. Он с облегчением рассмеялся, исправляя оплошность.
