Майя Ганина - Избранное
Вышла, все еще улыбаясь озорной «комсомольской» улыбочкой, вспоминая юные, давным-давнишние препирательства с верующими, когда они, работники губкома, «зорили» в селах храмы, помогая ячейкам на местах бороться с религиозным дурманом. Всякое бывало, иногда едва ноги уносили от разъяренных баб и старух, но своего добивались. Если бы на небе или где-то был бог, вряд ли он терпел так долго в общем благополучную жизнь ей подобных.
Тома радовалась, что не встретила знакомых, что этот ее непонятный, суеверный визит в церковь выглядел просто как культпоход по историческим местам. Она сама уже верила, что это так и есть. Медленно шла в огромной, точно разлив воды, торопливо семенящей стае жирных серых голубей, клекочущих, жадно заглядывающих: «Не дает?..», «Почему ж не дает?..». И удивленно думала, что, оказывается, в церкви полно народу. Старухи — понятно, это пережиток, но молодые?.. Есть даже молодые мужчины, стоят без шапок, шепчут старые слова или молчат сосредоточась. В чем дело, значит, что-то неладно, не так? Что-то из того, на что Тома положила много молодых сил и чувств, пропало втуне, выходит?.. Вдруг изумленно сообразила, что старорежимные старухи-пережиток довымерли еще в тридцатые — сороковые годы, а эти, в соборе, ее ровесницы, многие есть и моложе. Те самые, с которыми она распевала на антирелигиозных митингах: «Долой-долой монахов, долой-долой попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов!..» Шла растерянно, не понимая, потом успокоенно подумала, что, видимо, в те годы, когда формировалось мировоззрение этих старух, антирелигиозная пропаганда во Владимире была на низком уровне. Молодая же публика — несомненно, дети и внуки этих, недоагитированных своевременно, бывших девчат.
Во всяком случае, в век спутников, после Гагарина, все это выглядело нелепо, непонятно. Юрий Гагарин до сих пор был Томиной слабостью, любовью, она доставала иногда папку с его фотографиями, вырезанными из газет и журналов, перебирала, удивляясь, что мог такой улыбчиво-светлый, без обычных человеческих недостатков паренек жить среди людей. Гибель его она оплакала, как гибель родного сына.
Полет Гагарина так потряс Тому, что она тогда написала стихи и отнесла в местную газету, их напечатали на литературной странице. В стихах Тома обращалась к Гагарину, как к сыну, потому что сына Томы тоже звали Юрой. Это ввело соседей в заблуждение, они решили, что в космос на самом деле запустили Томиного сына, относились к ней несколько дней с почтительным ожиданием перемен в ее судьбе, но потом все выяснилось, и соседки кричали Томе, что она врунья и что ее надо в сумасшедший дом: придумать такое, заморочить головы целому переулку!.. Тома же за те несколько дней сама уверовала, что Гагарин ей каким-то образом родной, может быть и правда сын, начала вырезать его фотографии, думать о нем.
Собственный же Томин сын Юрий в те поры пытался разобраться в очередной раз, не надула ли его мать, когда загоняла комнаты, доставшиеся ей по завещанию. Но в завещании Лидия Петровна выделила только одну взрослую внучку Стеллу, остальное разделила между дочерьми и сыном, учтя, правда, что Тома с двумя детьми живет в этом доме, а старшая дочь и сын иногородние, устроенные, отрезанный ломоть для Владимира. Томина доля была много больше. Однако зацепиться здесь Юрию было не за что, и тогда он стал вдруг добиваться, чтобы мать оформила ему дарственную на две оставшиеся комнатушки, обойдя Светку. Тома понимала, чья работа стоит за всеми этими домогательствами, и опять объяснила Юре, что, пока жива, ничего никому с себя дарить или завещать не собирается. По милости их подлеца отца ей солоно пришлось, но она все же подняла и выучила дочь и сына, а теперь желает отдохнуть без обязательств перед кем бы то ни было, ну а жизненные блага дети пусть добывают самостоятельно. Не удержалась, съязвила, что пусть Юрина «старушка» лучше трудолюбиво работает, а не ищет где бы хапнуть и не настраивает мужа-несмышленыша против матери. Невестка зашла к Томе объяснить, как это хорошо для Юры, что первая его женщина не сопливая ровесница, с которой разве что из-за конфет драться, а женщина, познавшая жизнь, к тому же учительница литературы. Тома проникнуться счастливым стечением этих обстоятельств почему-то по-прежнему не могла и обозвала невестку развратницей, заполучившей глупого мальчишку. Тогда Юра написал матери письмо, что из Владимира они с женой уезжают к родителям жены и больше Тома о нем ничего не услышит. Обещание свое он держал. Соседки в добрые минуты советовали Томе подать на алименты, «пусть она знает». Но Тома не хотела. Ей хватало пенсии, жила она скромно. Светка к тому же посылала ей то денег, то посылки с копченой и соленой рыбой и домашними консервами.
Деньги, полученные за продажу комнат, Тома свято держала на сберкнижке, на срочном вкладе, снимая из года в год в первой декаде января только проценты, берегла, сама не зная для какого случая. И лишь в этом году вдруг взяла тысячу рублей, перевела двести рублей Светке, сто Юре (он ничего не ответил, но перевод не вернул), купила путевку на тур по Лене — Витиму, дорогой билет в СВ, потом кое-что из одежды.
Почему-то она предчувствовала, что в этом году ее судьба как-то должна наконец измениться: либо она умрет (но это ей казалось неконкретным, каким-то своим безболезненным растворением в благополучии мира), либо, наконец, найдет себе спутника жизни, и самой ей о том, как она будет жить, думать уже не придется.
Собственно, с этой глубоко скрываемой даже от самой себя надеждой Тома и собралась в дальнюю дорогу.
5За обедом они выпили бутылку вина, Тому развезло, она подсунула под спину подушку и то и дело задремывала, роняя голову на грудь, вздрагивала оттого, что всхрапывала вдруг, поднимала голову, глядя на Женю и Александра Викторовича (так звали их соседа) с виноватой и высокомерной улыбкой.
— Да лягте, сосните часок, — говорила Женя несколько раздраженно, — что вы мучаетесь!
Тома, может, и легла бы, но Александр Викторович сидел, прочно отвалившись к стенке, развлекал Женю историями из жизни артистов, — он оказался театральным администратором, — а попросить его выйти, чтобы раздеться, Тома не решалась.
— Ничего, — сказала она усмехаясь. — Ночью спать не буду. Нужно пересилить себя как-нибудь.
И подумала, что, в конце концов, это ее законное место и она не виновата, что мешает Жене и Александру Викторовичу флиртовать, к тому же у него дома, наверное, все-таки семья. Теперь Томе хотелось думать, что Александр Викторович не вдовец, как она втайне понадеялась вначале, а семейный и Женя зря тратит порох.
Женя громко хохотала, слушая Александра Викторовича, раскраснелась, похорошела. Александр Викторович, словно бы случайно, когда вагон встряхивало на стыке, прикасался запястьем упертой в сиденье руки к Жениным поджатым под себя голым ногам. Рассказывая, он делал серьезное лицо и глядел вроде бы на Тому, но иногда быстро и весело взглядывал на Женю, и в глазах его проступал мужской интерес и хитринка.
Томе стало обидно и неудобно, она притворялась, будто любуется тайгой за окном. Ей казалось, что соседи чем-то ее словно бы унизили. Почему-то вспомнился хирург в госпитале, в которого она была тайно влюблена, а потом узнала, что у того роман с молоденькой медсестрой и они запираются в ординаторской, когда хирург дежурит. А сразу после войны Тома сдала залу инженеру, переведшемуся к ним из Магнитогорска. Тома тогда вдруг стала следить за собой, красить губы, накручивать на бумажки волосы; раз или два в неделю она звала инженера «поесть домашнего», хотя ей с ребятишками приходилось по-прежнему туго, аппетит же у постояльца был хороший. Ночами Тома подолгу не могла заснуть, вертелась, вспоминая, как инженер ел, что говорил ей и детям. В переулке Тому останавливали соседки и расспрашивали, какой у инженера оклад, сколько ему лет и не платит ли он алиментов. Тома ничего не знала, на намеки соседок жеманно посмеивалась, опуская глаза. Когда Павел прислал ей письмо, она решила посоветоваться с инженером, втайне рассчитывая, что тот скажет нечто решительное. Но инженер порекомендовал ехать, не продавая пока дом. Понравится — можно вернуться и продать. Недвижимость после войны стоила не ах какие большие деньги. Но Тома и не подумала ехать, решив, что инженер играет в благородство. Ждала.
Через полгода к инженеру приехала жена и взрослый сын. Сын кончал десятилетку, а жену долго не отпускали с работы, она была тоже инженер-химик. Тома лежала ночами, прислушивалась к шорохам за стеной. Не плакала. Соседки с простодушным видом останавливали Тому и рассказывали, какая интересная женщина инженерова жена, как хорошо, по-городскому одевается и специалист, говорят, незаменимый…
— В подкидного перебросимся? — спросила Женя и достала из сумочки затрепанную колоду. Томе она предлагала сыграть еще вчера, но та отговорилась, что не умеет. Не было, мол, в жизни столько свободного времени, чтобы убивать его за картами.
