Майя Ганина - Избранное
Поезд замедлил ход, Тома встрепенулась, провела рукой по волосам и, взяв сумочку, вышла в коридор. Их вагон остановился перед одноэтажным зданием старого вокзала, в раскрытое высокое окно была видна голландская печь, выложенная темно-зелеными, с золотом, изразцами. Тома подивилась, что эта красота пропадает здесь бесполезно: многие такие печи в старых купеческих домах, занятых под учреждения, разбирались за ненадобностью при ремонте, зять увез целый контейнер старых изразцов кому-то в подарок в Москву еще лет десять назад.
На фронтоне сидел, разведя колени в заляпанных раствором штанах, пьяный штукатур, курил, сплевывая через губу. Докурил, швырнул сигарету вниз, поглядел, как она упала, взял мастерок, — Тома испугалась: швырнет, — нет, не швырнул.
Переваливаясь на затекших от долгого сидения ногах, Тома вышла на площадку, взявшись за поручни, заглянула на платформу, спросила Сашу, сколько минут стоянка, и, узнав, что семь, спускаться не стала.
Возле газончика напротив топталась компания местных парней с гитарой, они почему-то не пели. Почти все они были одеты в какие-то подобия поддевок, Тома, улыбнувшись, вспомнила, что все же застала старую одежду, — нечто похожее носили мастеровые, приказчики, половые в чайных. Вообще на ее памяти многажды и резко менялся обычай одеваться. С удивлением Тома подумала вдруг, открыла для себя, что, оказывается, люди не могут по собственному желанию отказаться от одного обычая одеваться и произвольно выбирать другой. С каждой сменой «формы одежды», как она теперь поняла, менялось время.
На одном парне была поддевка из темно-золотой парчи, а рубаха из черного гипюра, сзади над разрезом был пришлепан причудливой формы хлястик с золотыми пуговицами. У большинства поддевки были сшиты из обычной костюмной ткани. Неизвестно по каким внутренним причинам возникла тут эта нелепая мода, но Тома точно знала, что в Москве такое не носят. Она любила смотреть передачу «А ну-ка, девушки», где часто демонстрировались платья и костюмы московского Дома моделей, ничего похожего в недавнем показе не было. Тома выписывала «Силуэт» и, внимательно изучив, отсылала Светке. Костюм, надетый на ней, был отнюдь не старушечий, а «для полной женщины из неяркой ткани модного рисунка».
Появился милиционер, и парни не торопясь рассеялись. Из-за здания вокзала вышла молодая женщина в очках, коротенькая, крепенькая, в платочке, из-под которого торчали густые рыжие волосы, на руках она держала рыжего младенца лет полутора, следом гурьбой сыпали рыжие дети: парнишка лет восьми, остальные — девочки, старшей было лет двенадцать. Мать спустила малыша с рук, и он быстро побежал на кривых ногах по платформе. Старшая девочка, оглянувшись, не спеша догнала его, взяла на руки, вернувшись к своим, поставила в кучку сестренок, младенец тут же вышелушился из кружка рыжей родни и опять быстро побежал по платформе, теперь уже в другом направлении.
— Чувствует, что ку́пой не пробьешься, рыжие рыжего затрут! — засмеялся позади Томы мужчина из соседнего купе. — Шустрый малыш, так и чешет от родни подальше.
Тома засмеялась грудным медленным смехом, чуть отстранилась, чтобы мужчине тоже было видно, но не обернулась.
— Что это у него во рту блестит? — спросила она.
— Пробка от бутылки… — голос у мужчины был приятным: интеллигентный баритон с московским произношением. — Придется слезть, а то проглотит, мамаша заболталась…
Он сунулся мимо Томы вперед, но тут мать оглянулась наконец, что-то спросила у своих рыжих девчонок, те тоже разом обернулись, увидели беглеца, указали на него пальцами, мать припустилась следом, подхватила на руки, тот не сопротивлялся, не капризничал, вертел рыжей головкой на тонкой шейке, глядя по сторонам.
— Мамаша, пробку изо рта у него выньте! — крикнула Тома, когда женщина с младенцем поравнялась с площадкой их вагона.
Женщина взглянула на нее, улыбнулась, блеснув очками, нажала пальцами младенцу на щеки, извлекла пробку, небрежно бросив на платформу, снова улыбнулась, покачав головой.
— Может, лишний? Так давайте, мы берем! — сказал мужчина из-за Томиной спины.
— Это девочка, у нас все необходимые! — отозвалась женщина. — Вы себе сами сделайте.
— Я уже старый! — игриво вздохнул мужчина. — Не получится.
— Старый конь борозды не портит!..
Поезд тронулся. К рыжему семейству подошел невысокий мужичок в мятой темной шляпе, куртке и фланелевых синих брюках, дал женщине с младенцем бутылку не то пива, не то лимонада, сел на оградку палисадничка, мальчик забрался ему на одно колено, на другое села дочка, обняла за шею. Потом вокзал с рыжим семейством скрылся из виду.
Тома повернулась, все еще улыбаясь, — такой приятной показалась ей эта сценка. Мужчина тоже улыбался.
— Ласковый, видно, мужик, — сказал он Томе. — Ребятишки его любят.
— Иначе не народил бы столько, — согласилась Тома.
Мужчина галантно пропустил ее вперед, пошел следом. Был он лет пятидесяти восьми, невысокий, с лысиной и небольшим брюшком, потому носил брюки на подтяжках. Вышел по-домашнему, в тапочках и без пиджака, это показалось Томе барственно-уютным, она не терпела мужчин, облачавшихся в поезде в спальные пижамы и посещающих в подобном виде даже вагон-ресторан. Она заметила, что рукава темно-синей в полоску рубахи были по-довоенному подхвачены резинками, а на среднем пальце блестело широкое обручальное кольцо.
«Вдовец? — подумала Тома, услышав, как стукнула дверь соседнего купе. — Или просто кольцо велико было, из наследства?..»
Женя проснулась уже, подняла шторку и смотрела в окно, подперев щеку кулаком. Парик она перед сном сняла и повесила на крючок, ее собственные волосы были гладко причесаны и закручены сзади. Тома вспомнила, что мать Павла, приезжавшая к ним перед войной из Котласа, чтобы набрать пшена и постного масла, носила на затылке такую же шишечку, называлась она «кукиль». Женя была красивой, большелицей, широкобровой, и гладкая прическа шла ей больше, чем парик с кудлами, голова от них становилась несоразмерно большой. Тома улыбнулась свысока и чуть заискивающе, сказала, забыв, что утром уже говорила Жене об этом:
— Женечка, вам очень хорошо с гладкой прической. Напрасно вы надеваете парик, он вас уродует. К тому же их в Москве теперь уже не носят.
Она, в общем-то, как многие немолодые женщины, любила сказать другой женщине неприятное в форме комплимента.
— Ну и что, у нас все носят, — отмахнулась недовольно Женя. — В Москве просто сносили, а у нас новые.
— Как это — «сносили»? — не поняла Тома. — Просто из моды вышли.
— Да нет, сносили! — Женя дернула бровями, удивившись Томиной непонятливости, сняла парик с крючка и начала его причесывать, накручивая кудлы на палец. — Партия была заброшена в семьдесят втором и семьдесят третьем, теперь у париков нетоварный вид, сносились. Смотреть страшно, когда встретишь какую-нибудь идиотку в старом парике. А у нас новые, японские. БАМ вообще хорошо снабжают.
Тома медленно кивнула, не придумав, что возразить, села на свою постель, привалившись спиной к стене. Вообще-то она устала и с удовольствием бы легла. Опять подумала о том, как многажды менялась на ее памяти манера одеваться. Вспомнила свои молодые (фотографии, стоявшие дома на столике под зеркалом: на одной она была снята в кепке, с папироской, на второй — в косыночке, из-под которой виднелись уложенные крючочками по виску и по щеке волосы. Потом были модны маленькие береты и гимнастерки под ремень, прямые юбки из плотной ткани и черные чулки. Правда, где-то у нее была фотография молодой, в матросской широкой блузе, очень ей шедшей, но шелковые чулки и лодочки на каблуке она стала носить только в тридцать восьмом году, тогда же она купила шелковое платье. Павел зарабатывал не очень много, но они, как и все окружающие, экономили на еде, чтобы «одеться». Тогда так и говорили: она сама «оделась» и мужа «одела» — значило это, что у жены было два, а то и вообще одно приличное платье, а у мужа костюм.
У Павла костюма не было, он носил черную гимнастерку с накладными карманами, под ремень, и галифе с сапогами. Когда они ездили на юг, Павел ходил в полотняных брюках, парусиновых туфлях, оставлявших на асфальте белые пыльные следы (такую обувь чистили разведенным зубным порошком), и еще косоворотку с узким кавказским поясом.
В приоткрытую дверь купе заглянул мужчина, с которым Тома разговаривала на площадке.
— Извините, — сказал он. — Вы обедать не пойдете, дамы? Мой сосед не ходит, а одному скучно.
— Заходите, — улыбнулась, оживившись, Женя. — Надо бы поесть-то. Я спала-спала, есть захотела… Тома, как? Пора, наверное, уже?
Тома привыкла, что всю жизнь называют ее коротким именем, и Жене, когда та представилась, ответила, кокетливо улыбнувшись, что ее тоже можно называть «Тома». «В госпитале раненые звали «няня Тома», а так с комсомольского возраста «Тома». У нас было принято на «ты» и по имени. Или по фамилии. Но на «ты». Независимо от занимаемых постов». — «Ну это не очень удобно, — возразила Женя, с сомнением поглядев на соседку, показавшуюся ей странной. — Представляю, если бы меня мастерицы и клиенты в КБО звали на «ты» и «Женя». Панибратство… Отпечаток на отношения накладывает. Нет уж, вне работы — пожалуйста. А на работе «Евгения Федоровна»!»
