Юрий Колесников - Занавес приподнят
Инспектор Солокану чувствовал, что с ним происходит что-то неладное, что какая-то неосознанная сила толкает его на необдуманные поступки. В его сознании шла борьба между привычным чувством служебного долга и все усиливающимися сомнениями в справедливости и жизненности государственных устоев, охране которых он посвятил себя, а в конечном итоге оказался их жертвой. Он и раньше, а после гибели дочери особенно часто задумывался: почему вопреки всем стараниям полиции и сигуранцы, легионеров и духовенства, разных политических партий и группировок коммунисты обретают все больше симпатий, доверия и поддержки в народе?
Постоянно занимаясь выслеживанием, арестами и допросами коммунистов, он не переставал размышлять над этим, но сколько-нибудь вразумительного ответа не находил. Существующий общественный и государственный строй представлялся ему незыблемым, закономерным, освященным самим господом богом и потому справедливым. Всякие идеи о коренной его ломке он считал бредовыми, богопротивными и опасными фантазиями.
Но вот случилось непоправимое несчастье с дочерью, и вера его в непорочность существующего порядка вещей дала глубокую трещину. И чем больше он думал об этом, тем яснее сознавал, что в том и состоит причина неистребимости коммунистов, что существующий строй несправедлив и несовершенен.
Конечно, от этого признания было еще очень далеко до согласия с конечными целями коммунистов, однако их идеи теперь не казались ему столь беспочвенными, вредными и опасными, как прежде. На всю их самоотверженную подпольную деятельность он смотрел уже иными глазами. Это и было первопричиной того, что там, в гараже, невзначай встретив механика Илиеску без видимых свидетелей, он, не раздумывая, неожиданно для самого себя, выручил его, предупредил о предстоящем аресте.
И вот сейчас, придя в камеру своего подопечного арестанта Томова, он снова и снова углублялся в раздиравшие его сознание и душу противоречивые мысли, навзничь опрокидывавшие его прежние убеждения, согласно которым он ревностно трудился, испытывая моральное удовлетворение. Томов давно уже ответил на вопрос инспектора и настороженно ожидал новых вопросов, но тот, склонив голову и наморщив лоб, по-прежнему молчал. Наконец Томов решил нарушить затянувшуюся тягостную паузу. По-своему истолковав задумчивость Солокану, он вдруг сказал:
— Вы не беспокойтесь, господин инспектор. На допросе, когда господин подкомиссар Стырча бил меня до потери сознания, я ничего не сказал о вас, а теперь и вовсе никому ничего не скажу!..
Солокану вздрогнул, точно его обожгли кипятком, рывком поднял голову и устремил на Томова удивленный и растерянный взгляд. Бледное лицо его постепенно покрылось пятнами румянца, глаза сузились, взгляд стал суровым. Смысл сказанного арестованным оскорбил его. Ему хотелось поставить на место зарвавшегося молокососа, осмелившегося, как он понял, шантажировать его, но ни прежней озлобленности против попавших в его руки подпольщиков-коммунистов, ни прежней уверенности в необходимости жестоко карать их у него уже не было. И лишь по инерции Солокану все еще не выходил из обычной для себя формы поведения.
— Ты наглец! — после продолжительной паузы глухо сказал Солокану. — Не хочу сейчас марать руки, но… мы еще встретимся, потолкуем… — как-то нерешительно заключил он, поднялся и, не глядя на Томова, вышел из камеры.
Дверь захлопнулась, лязг железной перекладины прозвучал в ушах Ильи как отходной перезвон. Он воспринял заключительные слова Солокану как угрозу расправы. «Палач остается палачом, — подумал он, — и бессмысленно апеллировать к его отцовским чувствам… Для таких важнее всего честь мундира, а не истина и порядочность».
Мысли об обещанной инспектором расправе не покидали Томова. С ними он ложился, с ними вставал, готовил себя к тому, чтобы ни при каких условиях не унизиться перед палачами. Размышляя, он пришел к заключению, что Солокану, видимо, хочет уничтожить его физически как единственного свидетеля компрометирующих инспектора фактов. И Томов прощался с жизнью, мысленно вел диалоги то с матерью и дедом, то с отцом и сестренкой, которых не видел уже несколько лет, с товарищами по подполью и друзьями по пансиону мадам Филотти…
Мучительно тянулись дни. Оставалось менее двух суток до обещанного тюремщиками свидания с родными. Но Илья Томов ничего хорошего уже не ждал, никого не надеялся увидеть, ему вообще не чаялось дожить до этого дня. Он не сомневался в том, что Солокану постарается как можно скорее избавиться от него.
Тюрьма Вэкэрешть в эти дни была схожа с вулканом: внешне все было спокойно, а в недрах клокотало. Тюремщики, как ни странно, вели себя безукоризненно. Старший надзиратель вообще не появлялся, словно испарился. Заключенные терялись в догадках, пытаясь объяснить себе столь необычное поведение своих стражей, и по мере приближения дня свидания тревога их нарастала.
С утра пятнадцатого числа политические заключенные вели себя особенно настороженно. Их состояние походило на закрученную до отказа стальную пружину, каждую секунду готовую с шумом и грохотом раскрутиться…
Поглощенный своими мрачными мыслями, Томов не замечал царившего в тюрьме предгрозового затишья. Но вот где-то вблизи его камеры открылась дверь, и вслед за этим донесся сорванный голос дежурного охранника:
— Выходи на свидание! К тебе пришли…
Этого приказа с нетерпением ожидал каждый узник, и каждому из них не верилось, что свидание действительно состоится, что тюремщики не применят какого-нибудь нового изощренного приема издевательства над арестантами.
Снова послышались перезвон железной перекладины и тот же голос дежурного:
— Выходи на свидание!
В эти секунды тюрьма замирала. Неужели правда свидание? Или очередная провокация?
В камерах узники с нетерпением ждали возвращения товарищей, первыми уведенных на свидание. Хотелось узнать гправду… Какие новости с воли? Чем объяснить неожиданную уступку тюремной администрации?
И вдруг задвижка на двери камеры Томова приподнялась, в глазке показалось лицо дежурного.
— Приготовиться на свидание!
Сердце у Томова болезненно сжалось, силы, казалось, начали его покидать. «Вот и конец», — подумал он и заставил себя глубоко вздохнуть, выпрямиться. Преувеличенно твердой поступью он вышел из камеры и, сопровождаемый дежурным, пошел по коридору, через отсеки, отгороженные, как в зверинце, железными решетками, по лестнице вверх, потом вниз, затем снова по коридору, через отсеки и по лестницам, наконец оказался в просторной комнате, заполненной охранниками в черных мундирах и полицейскими в коричневых шинелях. От густого смешанного запаха табачного дыма, плесени, оружейного масла и гуталина у Ильи перехватило дыхание, закружилась голова. Его подвели к столу, за которым сидел франтовато одетый в штатский костюм человек с напомаженной вороненой шевелюрой. Не поднимая головы и не глядя на едва державшегося на ногах арестанта, он заученно забубнил:
— Тебе разрешено свидание, но не потому, что этого требовали горлопаны. На них нам наплевать. Свидания даются потому, что они предусмотрены высочайше утвержденным положением о содержании в тюрьмах государственных преступников… Будете выполнять установленные в тюрьмах порядки — будете получать передачи и посылки, ходить на прогулки, разрешим и свидания. В противном случае — отменим всё! Понял?
Томов не ответил. Он недоумевал, зачем этот человек что-то говорит ему о каких-то посылках и свиданиях: ведь к нему, Томову, некому прийти, да и вызвали его только под предлогом свидания, а в действительности его ждет обещанная инспектором Солокану расправа…
— Ты что, оглох, парень? Я спрашиваю — понял, что я тебе сказал?
— Да-да, понял, — поспешно промолвил Илья. — Понял.
— Тогда слушай дальше. Во время свидания дозволено говорить только о делах домашних, о здоровье родных. И ничего больше! Иначе — карцер и все остальное… Понял?
— Понял, — равнодушно ответил Илья, все еще уверенный в том, что это его не касается: видимо, тут какая-то ошибка, либо это делается для маскировки. Когда же его ввели в продолговатую комнату, разделенную на две части параллельно идущими на расстоянии полутора метров решетками из круглого железа, и он увидел в противоположном конце приближающуюся к решетке мать, то от неожиданности едва не лишился чувств. От всего перенесенного и пережитого за последние дни он обессилел, но присутствие матери заставило его преодолеть, казалось бы, неудержимое желание распластаться на полу, широко раскинув и расслабив руки и ноги. В голове его мелькнула радостная мысль: «Мать на свободе!» Она медленно, неуверенно приближалась к решетке — видимо, не сразу узнала сына.
— Мама, здравствуй!
Мать встрепенулась:
