KnigaRead.com/

Николай Атаров - Избранное

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Николай Атаров, "Избранное" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

Пишу ли я о войне, о любви, публицистику о воспитании подростка, я исповедую эти мысли.


Моя молодость прошла в скитаниях, как сказали бы прежде, а проще — в командировках. Я мотался в бесплацкартных вагонах с журналистским блокнотом… Бумажная Балахна, медный Урал, Заволжье. Я писал о грозненских нефтяных промыслах, о консервных заводах в Молдавии, о паровозном заводе в Голутвине. В моей библиографии первая книга — «На родине паровозов».

По ночам на полке вагона я заучивал наизусть стихи — Светлов со своей «Гренадой», ранний Заболоцкий с его «Столбцами» — «Ликует форвард на бегу, // Ему теперь какое дело, // Как будто кости берегут // Его распахнутое тело…», «Улялаевщина» Сельвинского — «Улялаев був такий»…

Я восхищался русским рассказом. Тогда я прочитал «Гадюку» Толстого, «Жеребенка» Шолохова, «Анчара» Пришвина, «Альдеран» и «Вишневую косточку» Олеши, «Бирюзового полковника» Тихонова, «Поезд на юг» Малышкина. Поглощал и прозу американских писателей, французов: «Старая Франция» Дю Гара ездила со мной в Ветлугу, а «Фиеста» Хемингуэя — на Суру. Нет, я не был почвенником. Плохо ли это? Упрекаю я себя сейчас? Нет.


Экзюпери писал: «Величие всякого ремесла, быть может, прежде всего в том, что оно объединяет людей. Есть только одна подлинная ценность — это связь человека с человеком». Искусство воспитывает эту связь. От нечеловека — к человеку — такова вечная работа искусства. Дружба лучше вражды. Свобода лучше рабства. От бездуховности ведет нас искусство к высшим формам духовности.

И тут несколько слов о вечных нравственных ценностях. Всегда находятся у нас гонители этих вечных ценностей, как будто нарочно они хотят перевернуть этику, всю постройку человека, вниз головой, смешать и спутать верх и низ этой многотысячелетней постройки.


Уметь отыскать что-то необычное, жест души увидеть. Это происходит даже на заседании приемной комиссии Союза писателей. Раскрываешь книжечку неизвестного поэта. Вот есть, оказывается, Галя Чистякова, в ее поединке с любимым горечь:

Стучат, стучат трамваи.
Я их почти не слышу.
Ты говоришь,
                    мешают
Тебе трамваи спать.
Мешают и трамваи,
И голуби под крышей.
Скажи —
              а мне потише
Не надо ли дышать?

Это предутренние стихи, очень городские, летние. Это разговор без партнера, — он спит. Это размышление очень молодой женщины, очень влюбленной…


Любовь, конечно, самовнушение. Самовнушение такой силы, что просто материализует это чувство в облике любимой. Все точки обожания избираются самовнушением любви, и постепенно ничего другого не нужно. Даже смешно представить. И только сама она, любимая, может мокрой губкой стереть, смазать… И тогда это ужасно опустошительно, как Хиросима.


Теряю зрение. Запретили смотреть телевизор. Вся семья — полукругом перед экраном, а я — спиной к нему и смотрю, смотрю на родные, в полутьме такие близкие и ясные лица — жены, дочери… И мне кажется, что я видел больше, чем они, пока они смотрели «Время и семья Конвэй».


Меня научил отец. И всю жизнь я не расставался с этой игрой. Шахматы можно будет положить мне под голову. Мой брат Миша был чемпионом родного города, я в молодости мог играть, не глядя на доску…

В хорошей шахматной партии заключена, как в любом жизненном эпизоде молодости, борьбы — жажда романтики, мечта о героическом, ожидание какого-то небывалого свершения, подвига. Совсем не победа, не очко в таблице составляют самое ценное в шахматах, а это ожидание, этот поиск. ‹…›

Иногда мне снятся некоторые позиции, где я увлекся атакой, потерял голову, а ведь мог бы выиграть. Я не сумел бы восстановить положение всех фигур на доске, когда я начал свой сумасшедший маневр, но образ движения фигур, движения ферзя, ворвавшегося в тесные ряды противника, — помню отчетливо: он точно дрался с мечом в руке, мой ферзь. И ничего, что я проиграл эту партию…

Так навсегда с юных лет остался в моей памяти, как музыка, образ чуда из партии молодого мексиканца Торре с маститым Ласкером. Юноша, явившийся из-за океана в Москву, отобрал у старика-чемпиона, набегая и возвращаясь одной и той же фигурой, все фигуры противника по горизонтальной и вертикальной линии. Мельница!

А спертый мат, много раз встречавшийся мне в любительских партиях, когда ферзь бросается прямо в королевскую рокировку, вынуждая себя убить, с тем чтобы в захлопнувшейся ловушке короля заматовал конь… Таран?

Шахматы не хотят покоя — ничья презренна.

Наша реальная жизнь — но скачут кони, атакуют пешечный фронт — «Полтава»!


‹…› Мой старший брат Миша был человек математического склада ума, работал несколько десятилетий, начиная с конца двадцатых годов, автоблокировщиком, обеспечивал нашу безопасность в туннелях, знал одиннадцать языков, играл в шахматы и в теннис. Он вечно подтрунивал над моими литературными увлечениями — «помрешь под забором, и не такие писаки спивались…» И только тогда признал меня писателем, когда прочел мою детективную повесть «Смерть под псевдонимом». Был он меланхоличен и молчалив, а тут позвонил по телефону и почти восторженно расхвалил и книжку, и меня. Это было трудное признание, но я был счастлив. Он оставался старшим в семье.


Для того чтобы книга испаряла правду, надо быть по уши напичканным ею. Тогда колорит явится сам собой как неизбежное следствие и как цветение самой идеи. Но чтобы обилие деталей не заглушало психологической стороны произведения.


Фальшь — это не обман, это блеск обмана. По блеску фальши узнаешь обман.


Так медленно я продвигаюсь потому, что книга для меня — особый способ жить.

Всегда, с первых лет жизни, тоска по совершенству. Это главное, что лежит подпочвой и этих заметок — беспокойство до последнего дня, чтоб не притупилась вера в завтрашнее будущее.

Мне свойственно восхищаться чаще, чем другим. Я не строг? Я сам так одичало мало думаю и работаю? Задуматься об этом. Я впечатляюсь больше, чем другие — может быть, нахожу свои мысли? Примиренчество, соглашательство — в самой душе, ненависти нет.


Палка на клумбе шепчет цветущему кусту — «обопрись!», а сама мертва, суха.


«О коне суди, когда он устанет, о джигите, когда он состарится».


У Козьмы Пруткова есть афоризм: «Что скажут о тебе другие, коли ты сам о себе ничего сказать не можешь».

В последнем номере «Литературной газеты» я прочитал заметку — называется: «Всегда ломился в открытые двери». Оказывается, 13 января 1913 года тогдашние шутники устроили в погребке «Бродячая собака» чествование Козьмы Пруткова по случаю пятидесятилетия со дня его кончины. На заседании князь Барятинский прочитал реферат на тему «Прутков и женщины». Было приветствие от автомобильного общества. С шаржами выступил Осип Дымов. И вот что интересно: по правую руку от председателя сидел убеленный сединами старец, в руках у него был корень, и он все время смотрел в корень.

Я прочитал и подумал: кто же будет на моем юбилее вместо этого старца, смотрящего в корень? А почему не я сам — юбиляр? Гостям-то что — посмеялись или поскучали. И разошлись. И забыли. А для меня — событие в жизни…

Дубовый зал в ЦДЛ… С этим залом связаны важные вехи моей жизни. В сороковом году меня принимали здесь в союз. И было мне 33 года. А потом я взрослел, старел, уже участвовал в чествованиях друзей, потом в гражданских панихидах. Первым, кого я тут провожал, был Антон Семенович Макаренко, который вызволил мою первую книгу и взялся даже ее редактировать. Потом были многие, многие другие…

Две самые популярные формы нашей общественной жизни в Доме литераторов — юбилеи и гражданские панихиды. Должна же быть разница, чтобы юбилей не казался генеральной репетицией. Думаю так: на гражданской панихиде говори человеку, который уже не слышит, что он дал, что принес в мир, чем заслужил благодарную память. Юбилейная речь качественно другая. Человек еще не только жив и сам отутюжил свои брюки, но мы еще подбадриваем его: ты молод, все впереди, лет до ста расти нам без старости… Если так, то не уместно ли на юбилее, среди похвал и поздравлений предъявить человеку и некий основательный счет — счет недоделок, недомолвок, недостач…

Все, что ты мог дать по запасу отпущенных тебе судьбой впечатлений и чего не дал — выходит, ты  у т а и л. Груз самых ярких воспоминаний — незримый для других — для тебя-то он зримый, весомый? Только задай себе этот вопрос — и годовщина становится для тебя поучительным событием. Ох, сколько памятных впечатлений, сколько электрических разрядов высоковольтного напряжения осталось в твоих проводах, задержано в твоих фарфоровых изоляторах!

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*