Бела Иллеш - Избранное
И я заговорил. Думаю, что говорил красиво. Так тепло, как только может говорить человек, возвратившийся с большой и трудной дороги и чувствующий себя опять дома, и так смело, как человек, который хочет вывести привязанный к земле народ своей родины на новый, светлый, опасный, но надежный путь. Вокруг меня царила глубокая тишина, нарушаемая только треском огня, далеким криком совы и вырывающимся время от времени глубоким вздохом кого-нибудь из моих слушателей.
Когда я говорил о положении в Подкарпатском крае, о Пари и Жатковиче, слепой Хозелиц, которого и сейчас называли одноглазым, первым нарушил молчание.
— Почему это так? — спросил он. — Почему на нашей шее всегда сидит такой человек, который хочет начинать подъем на гору спуском с нее?
— Ты никогда не знаешь, Абрам, что говоришь, — перебил его Михалко.
— Если бы они так знали, что делают, как я знаю, что говорю… — ответил Хозелиц. — Но они так знают, что делают, как ты знаешь, что говоришь, Григори. Недаром американский адвокат твой тезка.
— Замолчи, одноглазый черт! — крикнул Михалко. — В других странах тоже растут такие взбалмошные люди? — обратился ко мне медвежатник.
— А где пропадает темнолицый Медьери? — перевел я разговор на другую тему.
— Он наделал много глупостей, — ответил Михалко, — но краснеть за него не приходится. Пока ты шел к нам, он отправился пешком в Мункач, чтобы узнать, есть ли там подходящий для нас человек ленинской веры.
За два дня мы с Михалко посетили три деревни. Затем я отправился обратно в Ужгород. До Кирайхазы пришлось идти пешком. Меня проводил по малоизведанным тропинкам медвежатник. Шли мы полтора дня. Потому так долго, что я был очень осторожен. Михалко ругал меня трусом.
Когда я увидел, что на мосту, который мы должны были перейти, стоит чешский жандарм, я предложил обойти мост и поискать где-нибудь брод.
— Обойти? Зачем? Подожди здесь, среди деревьев, минут десять, не больше. Потом можешь смело следовать за мной.
— Что ты собираешься делать, Григори?
— Подойду к жандарму и попрошу у него огня. Когда он полезет в карман, схвачу его и брошу в воду. Ручей здесь быстрый, оттуда он больше не вылезет.
— С ума ты, что ли, сошел, Григори? Идем поищем брод.
— Очень уж ты размяк, Геза! Совсем бабой стал!
Без всяких приключений прибыл я в Кирайхазу.
Жаткович торжественно въехал в освобожденную от румынского господства Слатину, дома которой жандармы украсили флагами. Но русинскому губернатору не везло с торжественными въездами.
За день до въезда Жатковича жандармы арестовали Белу Телкеша. Арестованного шахтера обвиняли в том, что он в течение двух дней скрывал в своей квартире московского агитатора.
За два часа до приезда Жатковича рабочие соляных копей — впервые за четыреста шестьдесят лет существования копей — забастовали. Они требовали освобождения Телкеша.
Защитники республики
С начала польско-советской войны мы вели постоянную борьбу против пересылки амуниции. Первое время получалось очень плохо. Те самые люди, которые готовы были в любую минуту взяться за оружие, убивать и умереть за страну Ленина, не умели и даже не очень хотели делать небольшую работу, — скажем, отцеплять железнодорожные вагоны. А труднее всего было вдолбить им в голову, что для того дела, которое должно быть выполнено в шесть часов утра, поздно приходить в восемь. Затруднения увеличивались еще и тем, что известные всем руководители — Микола, Анна Фоти, Кестикало и я — должны были держаться подальше от железной и даже шоссейной дорог.
Большая часть железнодорожников были чехи. Перевод наших воззваний на чешский язык теперь уже не представлял никакого затруднения — в Сойве мы имели своего постоянного и стоящего выше всяких подозрений переводчика. Зато было почти невозможно заставить чешских железнодорожников, приехавших из районов крупной промышленности, считать своими товарищами, своими братьями ходящих в лохмотьях — в их глазах полудиких — русинских дровосеков. Но когда польское наступление было приостановлено и Красная Армия погнала белополяков, положение сразу изменилось, даже больше, чем было необходимо. Чешские железнодорожники, не всегда подававшие раньше руку русинам, теперь обнимались с ними, и тот, кому надо было явиться в шесть часов утра, приходил на место уже в три часа ночи. Этим я вовсе не хочу сказать, что слабый может рассчитывать только на сочувствие, а сильный — на помощь. Но в нашем случае это было так.
Когда Красная Армия достигла границ Галиции, снабжение оружием и амуницией стоявших в Галиции поляков почти совершенно прекратилось. Раньше поезда прибывали на границу только с опозданием или теряя по дороге несколько вагонов, теперь же они совсем не прибывали. Из-за различных несчастных случаев пути бывали настолько загромождены, что движение прекращалось на целые дни. Составы, стоявшие на открытых путях, подвергались налетам неизвестных «злоумышленников». Нашу работу очень облегчало то, что в эти жаркие дни канцелярия Пари вместо укрепления железнодорожного конвоя сократила его. Каждый большой состав, везший амуницию, сопровождали всего два-три солдата.
Один из польских генералов, Сикорский, обратился с жалобой прямо к французскому правительству, обойдя не только Ужгород, но и Прагу. Французское правительство тотчас же приняло меры. Работавших в Подкарпатском крае железнодорожников сменили в один час. Их места заняли железнодорожники, присланные из Румынии. А поезда с амуницией стали сопровождать кроме чешских солдат, еще и французские цветные войска.
Пока мы были заняты поисками румынского переводчика и раздумывали над тем, с какой стороны можно подойти к цветным солдатам, вблизи Ужгорода взорвался вагон, а на другой день — виадук между станциями Волоц и Верецке. Кто это организовал, не знаю до сих пор. Эпидемия чумы вряд ли распространяется так быстро, как эта эпидемия взрывов. То взрывался вагон, то мост — и это происходило совершенно непрерывно. Железнодорожное движение приостановилось. Чешские саперы на скорую руку строили на месте взорванных мостов новые, деревянные. Мосты эти рушились. Железнодорожная линия, ведущая в Галицию через восточный Прикарпатский край, в один и тот же день была повреждена в шести разных местах.
В результате взрывов из политической жизни Подкарпатского края исчезли два человека — Жаткович и я. Когда выяснилось, что и саперы не в состоянии восстановить железнодорожное движение, с Жатковичем случился нервный припадок. Он прохворал три дня, лежал в постели, а затем поспешил уехать в санаторий в Татры. Садясь в поезд, он еще не подозревал, что никогда больше не увидит ветхих домов своей столицы и что скоро перед ним опять возникнут грандиозные небоскребы Нью-Йорка.
Я оставил Ужгород еще раньше Жатковича. Не по своей воле. После взрыва волоцкого виадука — хотя я ничего общего с этим взрывом не имел — Ходла все же арестовал меня. И для того чтобы трудящиеся Подкарпатского края не вздумали требовать моего освобождения, тотчас же переправил в Словакию, в город Кашшу, который в это время назывался уже Кошице.
Когда два жандарма проводили меня на железнодорожную станцию, я не предполагал, что не увижу больше очень многих товарищей и что скоро окажусь в Красной Москве.
Дорогу от Ужгорода до Кошице я проехал в скором поезде, в довольно удобном полукупе. Один из двух сопровождавших меня жандармов сидел в купе, рядом со мной, другой стоял в коридоре. Когда поезд отправился, я вынул из своего чемоданчика «Массовую стачку» Розы Люксембург и начал читать. Сидевший рядом со мной жандарм был старше меня на несколько лет, с соломенно-желтыми волосами, бритым лицом и в круглых очках. Время от времени он заглядывал в мою книгу. Я думал, что он собирается отнять ее у меня.
— Эта книга написана Розой Люксембург? — неожиданно спросил чешский жандарм.
— Да.
— Роза! — сказал жандарм и глубоко вздохнул.
Я с удивлением посмотрел на моего конвоира. Из скрытых под очками голубых глаз на худощавое, веснушчатое лицо жандарма скатилось несколько тяжелых слезинок.
Я подумал, что мой конвоир пьян или же внезапно сошел с ума.
— Я знал Розу, — прослезившись, сказал жандарм тихо и опять глубоко вздохнул.
На миг у меня промелькнула мысль, что рядом со мной сидит один из убийц Розы Люксембург. Но каким образом убийца мог попасть в чешскую жандармерию, а главное — почему он плачет?
Жандарм, который не был одним из убийц Розы Люксембург, все объяснил.
— Я социал-демократ, — сказал он. — Довоенный социал-демократ. В партию вступил в тысяча девятьсот двенадцатом году, когда работал в Германии, в Лейпциге. К нам, четырнадцати рабочим, которых тогда принимали в партию, обратилась с речью Роза Люксембург. Прекрасно умела говорить Роза! Вы слышали ее? Видели? Нет? Я видел ее, слышал и даже пожимал ей руку. Какой это был человек, наша Роза! А мерзавцы убили ее!
