Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей
Он вздрогнул и повернулся к усадьбе, потому что отчетливо услышал возглас: «Винцас!» Но и на тропинке, ведущей в деревушку, и везде вокруг, сколько можно охватить глазом, было пусто, словно все вымерли. А звал Стасис. Он ясно слышал голос брата. Так ясно, что казалось, тот стоит рядом, здесь же за спиной. Озноб охватил его. Он перекрестился и тихо прошептал: «Прости мне, господи, мои прегрешения». Потом громко сказал:
— Пошли. — И повел Гнедую по тропинке на холм, за которым курился из трубы дым и белыми клубами поднимался к небу.
На пороге хлева остановился и замер: присев на корточки, подвернув рукава, Агне доила свою Розалию. И она и корова повернулись к двери, покосились, струйка молока оборвалась, он увидел, как дрожат руки Агне, и поспешно сказал:
— Не бойся ты меня.
Она не ответила, даже не взглянула на него, сидела съежившись, и казалось, раздумывает: продолжать работу или все бросить и уйти отсюда. Поэтому он повторил:
— Не бойся… Я не враг тебе. Занимайся своим делом.
Она тыльной стороной ладони смахнула со лба волосы, но и теперь ничего не сказала; тщетно он ждал, надеялся услышать хоть одно слово. И только когда он ушел с порога, когда привязал к подпорке хлева Гнедую, уловил, как молоко журчит в подойник. Его вдруг охватила такая ярость, такая досада, что места себе не находил, думал, лопнет от бешенства. Не удержавшись, снова вернулся к двери хлева и каким-то чужим, срывающимся голосом сказал:
— Нам надо поговорить спокойно.
Агне только глянула, потом вдруг встала, взяла подойник и прошла мимо него, будто мимо обыкновенного столба. И корову не выдоила. Он преградил ей дорогу:
— Для твоего блага, понимаешь… Надо поговорить спокойно.
Она, не взглянув на него, нырнула в щель и, не оборачиваясь, ушла через двор к своему дому. Возможно, он попытался бы догнать и задержать ее, но в окно кухни смотрела Мария, и он остался на месте, словно привязанный, захлебываясь злостью. И в ту же минуту пришла мысль, что надо делать. Решение появилось так неожиданно, что мигом испарилась вся злость. И хотя все еще стоял, как раньше, но теперь уже мысли вертелись вокруг родившейся задумки, которую следовало осуществить немедленно.
«Если ты хочешь ей помочь, если желаешь защитить ее от других собирающихся над головой бед, если стремишься к близости и хочешь, чтобы все жили под одной крышей — ты обязан добиться этого», — сказал он себе, провожая глазами удаляющуюся Агне. Не когда-нибудь, а сегодня же, не откладывая, должен. Потому что потом может быть слишком поздно. «Каждый день может оказаться роковым», — подумал он и вдруг увидел ее, лежащую в своей избе на полу с разорванной одеждой, обезображенным лицом, спекшимися от крови волосами…
— Поругались?
Он вздрогнул от вопроса Марии, и она заметила это.
— Что с тобой, Винцялис? Каждый раз, как только заговорю, ты пугаешься, вздрагиваешь, даже мне страшно становится.
Он только вздохнул и промолчал. Да и что он мог? Если бы она знала, какие мысли обуревают его, — не так испугалась бы.
— Может, к докторам сходил бы…
Он отмахнулся.
— Вот и зря, — вздохнула она. — Расхвораешься, потом ничто не поможет. Сварила бы травок, попил бы навара и успокоился, и спал бы как человек, но разве ты послушаешься… — Она замолчала, ждала: может, ответит, может, согласится с ней; но он молчал. Тогда она продолжала: — Хотя бы раз в жизни послушался меня. И чебреца, и плауна насушила — сам убедился бы, как помогает. В кого ты превратился… Один нос торчит. Как тень ходишь и бог весть о чем думаешь. Меньше думать надо. Что было — того не вернешь. Сам знаешь, сколько людей теперь страдает. Часто во дворах поминки, не приведи господи.
Ничего лучшего тебе и не придумать. Неизвестно, кто — бог или черт — послал эту мысль, но точно ничего лучшего придумать нельзя… И ничего ты тут не потеряешь, а выиграть можешь многое. Все можешь выиграть: и на глазах все время будет, и защитить ее, при необходимости, сможешь, и каждый ее шаг будешь знать. Только надо действовать. Сегодня же надо, и так, чтобы даже лиса не тявкнула, потому что иначе, можно сказать, конец. Но лучше уж так, чем самому в петлю лезть… И где был твой разум — за вожжи и в лес. Дурак дураком. Только последний идиот мог такую штуку придумать. Голову в петлю сунуть никогда не поздно. Это всегда успеешь.
— Сварить? Выпьешь? — спрашивает Мария.
Он смотрит на нее и говорит:
— Ты просила что-то привезти?
Мария разводит руками, словно собравшись взлететь, потом хлопает себя по бедрам и с досадой упрекает:
— С тобой или с колодцем говорить — одинаково. Тот хотя бы эхом откликается, а ты… — безнадежно качает головой и спрашивает: — Уже едешь?
— Пора, — отвечает он.
— Кушать подам.
— Поторопись.
Она пошла в избу, а он принялся запрягать Гнедую, еще и еще раз обдумывая, боясь что-нибудь пропустить, забыть или совершить неверный шаг, из-за которого потом пришлось бы сокрушаться. И чем больше размышлял об этом, тем больше ему нравилась его задумка.
За завтраком видел, как вернулась Агне, как вывела Розалию и свернула по тропинке на луга у Версме. Потом с тревогой ждал ее возвращения, но Агне больше не показывалась, и он обрадовался: все идет как по писаному.
Мария вытряхнула и подала ему две цветастых наволочки — под крупу и сахар. В третий мешочек положила гостинец для Винцукаса: два круга колбасы, кусок масла, сыр, яйца, полковриги ржаного домашнего хлеба. И, провожая на двор, напомнила:
— Не забудь про керосин.
Он пошел в чулан, взял канистру и, поболтав, услышал, как в ней забулькало.
— Перелей в лампу, — велела Мария, но он сказал:
— Пусто.
— Кажется, было еще.
— Осадок, — сказал он и бросил канистру в повозку, засунул под сено.
— Спроси, когда Винцукаса отпустят на каникулы. Я сама съезжу за ним. Пусть точно скажет день, — говорила Мария и шла рядом с повозкой, но он подхлестнул Гнедую, та пустилась рысцой, и Мария осталась посреди двора.
Через деревню ехал шагом. Издали поздоровался с кузнецом Кунигенасом, копающимся у покосившейся двери кузницы, хотел проехать не останавливаясь, но старик помахал рукой и сам прибежал к дороге. «Лишь бы не попросил себя подвезти или бабу не сосватал», — подумал со страхом, но у кузнеца, оказывается, было другое дело.
— Лесничий, может, железа достанешь… Углового надо бы несколько метров. Выковал бы, светлая память, Стасялису ограду для могилы, — сказал старый Кунигенас.
— Посмотрю. Спасибо тебе, дядя, — растрогался он.
Потом издали поздоровался с Билиндене, работающей на огороде; чем больше народу увидит его отъезд, тем лучше. Приближаясь к хутору Ангелочка, он сидел, опустив голову, словно весь погруженный в свои мысли, но исподлобья тайком смотрел на окна, не спускал с них глаз. В опустевшей избе Ангелочка устроили клуб-читальню. В одном его конце были сложены книги, газеты, а в бывшей горнице остались только лавки вдоль стен. Там Агне организовывала всякие собрания, но люди избегали их, и чаще всего так называемый зал бывал пуст. Увидев мелькнувшее за окном светлое платье Агне, он с облегчением вздохнул и так погнал Гнедую, что та рванула вперед, выбивая копытами дорожный песок.
Так быстрой рысцой он промчался мимо усадьбы Ангелочка, поднялся на горку на околице и скрылся среди деревьев. Кто видел его, обязательно должен был подумать: торопится человек, если так гонит лошадь. Но, едва въехав в лес, Винцас придержал разгоряченную Гнедую, проехал еще немного шагом, а потом и совсем остановился. Вылез из повозки и оглянулся, но ни впереди, ни сзади живой души не было. Пусто. Он взял Гнедую за недоуздок и свернул с дороги прямо в лес. Шел медленно, постоянно оглядываясь, все искал, где удобнее проехать, изредка останавливаясь и прислушиваясь, но ничего не услышал. Только ветерок шелестел в верхушках деревьев, только шуршали по мху колеса и за спиной сопела кобылка. Однажды замер от страха — куст можжевельника принял за человека. Даже пот прошиб. Сплюнул, ругнулся про себя и свернул прямо в чащу молодняка. Старательно закрутил вожжи вокруг ствола сосенки и завязал двойным узлом, подергал, попробовал, крепко ли держит, вытащил из-под сена булькающую канистру, какое-то время с сомнением смотрел на косо поглядывающую Гнедую, вздохнул и кружными тропками направился через лес назад к деревушке.
* * *Луга у Версме кормят скот всей деревушки. Каждой весной речка широко разливается, затопляя прибрежные земли, а как только сходит вешняя вода — на лугах, словно на дрожжах, поднимается тучная трава. «Есть и пастбище и сено, если все с умом делать, — думает Мария. — Главное — весной не потравить молодую траву, дать ей разрастись. Эти бестолковые овцы все портят… С коровой или теленком никакой беды нет: привяжешь цепью — и сбривают вокруг себя траву. А овцы не столько едят, сколько топчут. Целыми днями бегают и бегают по кругу, бегают и бегают, хоть ты им ноги свяжи. Но и без овец не обойтись… Пора уже стричь. Из весенней шерсти добротные валенки получаются. И Винцасу новые нужны, и мои доживают свой век. Но одной тут не справиться. Надо будет Агне попросить помочь, ей тоже валенки пригодятся. Бедняжка прошлой зимой, как только выходила на двор, так и поджимала, будто аист, то одну, то другую ногу. В городских барских сапожках тут не пощеголяешь. А валенок есть валенок: нога будто в печке. Только где этих бестолочей овец привязывать? Привяжу-ка их у лужицы, и хорошо будет», — решает Мария, останавливаясь посреди луга, где в ложбине еще с весны держится вода. То там, то здесь поверхность воды рябит, но не видать ни лягушонка, ни жучка. «Чего же она рябит?» — думает Мария и заходит в лужу, а вода в ней тепленькая. Лето, чего же хотеть… Ходит по луже нагнувшись, словно ищет чего-то. «Соседи увидели бы — засмеяли, не приведи господи. Сказали бы, лесничиха, как аист, лягушек ловит. Ах, вот кто шевелится, кто круги пускает — это ж рыбки. Маленькие-премаленькие. Только головка да хвостик. Бедняжки вы мои, как же жить будете здесь? Погибнете. Еще день-другой — и лужица пересохнет, а вам что делать?»
