Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
— От третьего прапорщика, уходящего на фронт, вы все-таки будете получать письма, Наталья Сергеевна.
— Как? Едете на фронт? — очень изумилась она. — Вот видите!.. А вы говорили…
— Все едем, не я один.
— Вот видите!
И — странно было еще раз Ливенцеву — голубые глаза ее, так антично на все глядевшие, вдруг наполнились крупными слезами.
Когда он выходил из библиотечного зала, простившись с нею, он шел несколько связанно, по-штатски и даже больше того: ему отчетливо вспомнилось, как какая-то крючконосая мегера с острыми локтями вытаскивала из этого же зала десять с лишком лет назад несчастного Станислава Пшибышевского, весьма приверженного к спиртному.
Глава четвертая
Остаток этого дня в роте, а потом на вокзале уже начисто оторвал прапорщика Ливенцева от «домашних мыслей» и с головой погрузил его в «дорогу», как и всех около него.
Ревнуя о помощи божьей уходящим на «брань», о. Иона приготовился было отслужить перед полком на плацу молебен и окропить всех святой водою, но Ковалевский сказал ему, что это пока преждевременно, что для этого будут более подходящие случаи, что, наконец, полк ведь только еще продвигается несколько ближе к фронту, но не идет на фронт, так что божья помощь пока излишня.
Он был уверен в себе, совершенно неутомим и поспевал везде и всюду, этот голосистый и пышущий здоровьем командир полка с академическим значком. Полк к вокзалу пошел рота за ротой, батальон за батальоном, в стройном порядке и строгом равнении, как на парад, хотя одетые в шинели солдаты тащили на себе все, что полагалось им тащить в походах, вплоть до положенного запаса сухарей.
На вокзале, — внутри его и на перроне, — выставлены были деревянные щиты с плакатами:
ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ! МОЛЧИТЕ!
ПОЛЬЗА РОДИНЫ ЭТОГО ТРЕБУЕТ!
ПОМНИТЕ, ЧТО ПРОТИВНИК
ПОВСЮДУ ПОДСЛУШИВАЕТ ВАС…
Плакаты эти были за подписью генерал-адъютанта Иванова, главнокомандующего Юго-западного фронта.
Когда взводный первого взвода десятой роты старший унтер-офицер Старосила, бородатый и степенный степняк, застенчиво улыбаясь, вполголоса спросил Ливенцева: «Ваше благородие, а куды ж это погонят нас, — неизвестно?» — Ливенцев улыбнулся ему в ответ и сказал так же вполголоса:
— Столько же я знаю, сколько и ты, — и кивнул головой на один из плакатов.
О том, куда погонят, спрашивали его в роте и до Старосилы, и он сначала говорил, как Ковалевский, что в Одессу, но потом начал добавлять: «Впрочем, может быть, и подальше Одессы». Здесь же, на вокзале, он совсем был запутан этим приказом «остерегаться и молчать» и добросовестно отвечал своим подначальным, что не знает.
День стоял тихий, сухой и нехолодный. Полк хотя и трехбатальонный, но собранный здесь вместе и совершенно затопивший вокзал, представлялся внушительной военной силой. Под однообразными папахами из серой фабричной смушки очень отчетливо в прозрачном, как всегда в подобные осенние дни, воздухе очень отъединенно круглилось каждое лицо в роте Ливенцева. Эти лица — они были не только знакомы ему, как бывали знакомы лица учеников в классах, когда служил он учителем, — нет: здесь каждый в шеренгах был точно пришлифован к нему, своему ротному командиру, — так же, как и он к ним всем. Он несколько месяцев готовил их не решать какие-нибудь отвлеченные алгебраические задачи, а убивать людей. Эта задача была очень проста и ясна по своей сути. Вырастить корову из однодневного теленка — долгое и трудное дело, а зарезать ее — один момент. Но те, кого они готовились убивать, так же точно, а может быть, и гораздо успешнее готовились убивать их…
Эту мысль здесь, на вокзале, ловил на каждом из так знакомых лиц своих солдат прапорщик Ливенцев.
Та же мысль была, конечно, неотбойна и у его полуротного, прапорщика Малинки, — совсем еще зеленого — лет двадцати, — когда он, собрав в улыбку кругленькое, красненькое безусое личико, спросил его:
— Николай Иваныч, вы непробиваемый панцирь себе выписали?
— Какой панцирь? — очень удивился Ливенцев.
— Да о нем ведь часто публикуют в газетах: панцирь Савина… сто двадцать пять рублей, если только спереди, на грудь. А если с защитой спины, — то сто шестьдесят пять от шрапнельных пуль, а также от разрывных… А револьверная пуля ни за что не пробивает.
— Почем вы знаете, что не пробивает?
— Так в объявлениях пишут.
— А вы верите?
— Отчего же не верить? Вот же у немцев у всех каски, а у нас… Может быть, у них у всех и панцири такие есть, — они, конечно, заботятся о своих войсках, а о наших никакой заботы.
— Допустим, панцирь этот вполне чудесен. У вас он имеется? — полюбопытствовал Ливенцев, глядя на него с отеческой улыбкой.
— Я бы непременно выписал, да не мог все собрать денег. А теперь уже поздно, — эх, жалость! А может быть, его в Одессе, в магазине офицерских вещей, купить можно, как вы думаете?
— Я думаю, что все эти панцири — чепуха и жульничество… А каски — тоже защита слабая, — и больше от сабель, чем от пуль.
Подошел и командир второй полуроты, зауряд-прапорщик Значков, бывший еще в дружине; послушал, о чем говорит Малинка, и солидно, как старший годами, махнул рукой:
— Кто о чем, а он все о панцире! Револьверная пуля, из браунинга, на двадцать шагов вершковую доску пробивает, а чтобы ружейная на четыреста какого-то там панциря не пробила, то что же это за панцирь такой? Чугунный, что ли? Тогда в нем пять пудов весу, изволь-ка его таскать! И как будто на фронте одни только пули, а гранат нет!
Значков был человек хозяйственный, это знал за ним Ливенцев. В дружине в Севастополе он был незаметным, здесь в Херсоне возмужал, развернулся, разговорился. Однако теперь, перед отправкой, и он мог говорить только о неприятельских гранатах и пулях.
А в стороне от них грудастый и тугоусый, черный и лоснящийся, как хорошо начищенный сапог, фельдфебель десятой роты Титаренко, с двумя георгиевскими медалями еще за японскую войну, говорил солдатам:
— Как заходит у нас всеместная зима скрозь по фронту, то никаких особенных действий быть не должно, а будем мы сидеть у своих теплых окопах, — от… Также и противник до нас рипаться не станет, через то, что раненые, которые летом или, скажем, весной, осенью — они свободно пролежать могут час-другой, пока их санитары свои заберут, то зимой если, — враз они в снегу померзнут, как цуцики, — от! А весной замиренье может выйти.
Ливенцев послушал, что он говорит, и подумал, что говорит он неплохо; мог бы даже добавить, что о мире вносился запрос и в берлинскую «Государственную думу».
Прапорщика Аксютина Ливенцев спросил:
— Ну что ваши вчерашние буяны? Не сбежали?
Аксютин высоко взбросил брови, но тут же довольно опустил их:
— Отоспались. Идут в общем строю. Наказание им отложил до прибытия на место.
— Где мы все можем быть наказаны за все грехи наши и до полной потери сознания?
— Вот именно.
Жена подпоручика Кароли, жившая в последние месяцы с ним в Херсоне мечтами о скором мире, имела уже вид наказанной и прятала в ридикюль второй, сплошь измоченный щедрыми слезами платок и доставала третий.
Зато, когда мимо Ливенцева прошел мелкими шажками мелковатый невысокий и толстый рядовой без всякого снаряжения и неумело ему откозырял, лукаво при этом улыбаясь, он не сразу узнал в нем Анну Ивановну Хрящеву; узнав же, догнал ее и спросил вполголоса:
— Неужели в самом деле вы едете с нами?
— Я теперь совсем не «вы», что вы. Я теперь «ты» — вестовой своего ротного командира, — зачастила она. — Только, смотрите, не проболтайтесь Ковалевскому!
— А не напрасно ли вы это? Впрочем, вам виднее.
— Две колоды карт захватила, имейте это в виду, — шепнула она ему, отходя.
И он так и не понял, что это такое с ее стороны: завидная ли это любовь к мужу, страсть ли к риску и приключениям или просто крайняя степень женского легкомыслия. Но когда он оглянулся кругом, то увидел, как с непостижимой быстротою просочились женщины всюду между рядами солдат. Они не считались ни с какой дисциплиной, они искали своих знакомых и близких, чтобы проститься с ними, может быть навсегда. Это было их законное право, — их никто и не думал останавливать. Даже и Ковалевского и стоявшего рядом с ним старого подполковника Добычина, заведующего хозяйством полка, тоже окружали дамы, между которыми Ливенцев узнал дочь Добычина, Наталью Львовну. Остальные были из местного дамского комитета и привезли два тюка теплого белья для раздачи солдатам.
И когда прапорщик Ливенцев увидел издали Наталью Львовну, ему показалось так естественным, почти необходимым, что вот сейчас же он увидит и Наталью Сергеевну Веригину.
Это был как раз тот час, когда кончалась ее работа в библиотеке; наконец, ради того, чтобы еще раз проститься с ним здесь, на вокзале, она могла бы, казалось ему, уйти со службы несколько раньше. И он часто оглядывался кругом, ища ее глазами, раза два отходил от роты к подъезду вокзала и вглядывался в толпу: было много женщин кругом, но ее не было.
