Петр Замойский - Лапти
— Взяли да пришли.
— Самовольно?
— Зачем? Добровольно.
— Как же с ними быть? — проговорил Алексей. — Они заявление о выходе подали.
Бабы внимательно вслушивались в разговор. При последних словах дружно вступились:
— Пущай работают.
— Это верно, — согласился Алексей, — но придется вопрос на правление ставить. Если правление решит…
— Заявление наше разорви! — перебила Устя.
— …отказать, — продолжал Алексей, — никакой работы не дадим.
Любаня тихо произнесла:
— И несправедливо будет. Советская власть за бедняков, чтобы их в колхоз.
— Верно, товарищ Любаня, так и следовало бы всегда рассуждать, а вы кулаков слушаетесь.
— На кой они нам черт, — выругалась Устя.
Алексей кивнул Дарье, та крикнула бабам:
— Хватит, наговорились.
Бабы ушли полоть. Алексей отозвал жену и коротко рассказал обо всем, о чем говорил ему Бурдин по дороге.
— Поговорю с Пашкой, — обещалась Дарья.
Чтобы попасть на поле, где работала группа Прасковьи, надо миновать единоличные наделы яровых. Это была исстари знакомая картина. Те же куцые межи, та же пестрота: где греча, где просо, овес, картофель. Редкий загон выделялся хорошими всходами. Вдобавок на загонах росла такая густая трава, что впору хоть косить. На лоскутках-участках сидело по одной или по две бабы, кое-где копошились едва видимые в траве подростки, и все они не столько пололи, сколько мяли и без того редкий свес.
«Осенью все у нас будут», — решил Алексей, торопясь скорее выйти на колхозные поля.
В Прасковьиной группе были почти одни девчонки да несколько тощих старух. Алексей окинул прополотые загоны и определил на глаз, что Прасковья заметно отстала от Дарьи.
— Где же у тебя бабы? — спросил он.
— Напасть на мою группу. У которых грудные — оставить им не на кого, а три бабы что-то не пришли.
— А помощница твоя Аннушка почему не пришла?
— Почему? — засмеялась Прасковья и, глянув на Бурдина, указала на свой живот. — Потому, видать.
— Родить собралась?
— Заставишь их, — усмехнулась Прасковья. — Веретено-то на что?..
— Какое веретено? — не понял Бурдин.
— Выкидыш пошла делать, — просто ответила Прасковья.
— В больницу?
— Эка, в больницу! Небось к Насте иль к Катьке.
Бурдин вопрошающе посмотрел на Алексея, а тот растолковал председателю колхоза:
— По этому ремеслу у нас тут свои мастера.
Краска стыда залила лицо Бурдина.
— Как же так? Я поеду в райком и буду требовать, чтобы у нас медицинский пункт открыли.
— Я тоже когда-то рассуждал так…
В селе, проходя мимо избы Насти, Алексей указал Бурдину:
— Вот одна акушерка живет. Окна завсегда под занавесью.
Сноха Василия Крепкозубкина, цветущая, лет двадцати пяти, Аннушка, имела троих детей. Когда Митроха узнал, что Аннушка понесла четвертого, он, под угрозой развода, настоял, чтобы жена сходила к Насте. На разу Аннушка не бывала у нее, хотелось с кем-нибудь посоветоваться, да не с кем. С Прасковьей только перемолвилась об этом и тут же замяла разговор.
Перед тем как идти, хорошо выпарилась, надела чистую рубаху, посмотрела на своих детей, вздумалось почему-то проститься с угрюмым Митрохой, но тот куда-то ушел, и тогда, помолившись на икону, вышла и огородами, крадучись, отправилась к Насте. Переступила порог ее избы робко, но опытная Настя, увидев в руках Аннушки узелок, смекнула, в чем дело, и приняла ее ласково. Аннушка, не попадая зубом на зуб, едва проговорила:
— Боюсь я.
— Не ты первая, не ты последняя, — подбодрила Настя.
— Вдруг умру?
— Обязательно, — весело подхватила вдова.
— На четвертом месяце ведь.
— Хоть бы на десятом. Это акушерки боятся, а я побольше ихнего делала.
Вдруг нахмурилась, сердито заявила:
— А по мне и так: ежели боишься, поезжай в Алызово. Только не обессудь, если тебя там разными щипцами да железными ложками исковеркают. И еще все село узнает: «Ага, ездила, делала!»
— Что ты, что ты! — испугалась Аннушка огласки. — Это я так. Сама знаешь — в первый раз. Ты уже делай, но чтоб как следоват и никто не знал.
— Дура ты, — вздохнула Настя и принялась освобождать стол.
Приготовления шли не долго. Вышла в сени, заперла дверь, в избе поправила занавески и, приняв строгое выражение, деловито приказала:
— Разбирайся!
Путаясь в сарафане и с трудом расстегивая кофту, дрожащими руками Аннушка принялась снимать с себя белье. Настя расстелила на столе простыню, положила маленькую жесткую подушку, сняла с шестка чугун с водой, а из ящика, что вдвигался в шкаф, взяла что-то обмотанное в тряпку.
— Ложись.
Аннушка вздрогнула и, широко открыв глаза, покорно легла на стол. Что-то безразличное было в ее лице, будто приготовилась к смерти.
Настя взяла веретено, отерла конец о полотенце…
Тысячи стрел пронзили тело Аннушки.
— Вот и все. Делов-то — пикнуть не успела.
Помогла собраться, все время ободряя. Когда Аннушка подошла к двери. Настя погрозила ей пальцем:
— Зря не болтай. Нынче строго за это. Угонят куда не следоват, и тогда не к кому вам, бабам, приклониться. Наше дело трудное, глаз да ловкость нужна. Опять же и сноровка и легкость руки… Деньги-то аль после отдашь?
— Вот они, — вспомнила Аннушка и отдала ей недавно полученные за прополку пятнадцать рублей.
— Иди-ка с богом, — выпроводила ее Настя. — Только работать всю неделю не смей.
— Спасибо, — ответила Аннушка.
Бурдин с женой только что поужинали, когда к ним пришли Прасковья с Дарьей. Догадываясь, зачем они пришли, Бурдин быстро собрался и направился к двери.
— Шура, я ухожу.
— Куда? — настороженно спросила жена.
— В совет.
— Ну вот! Целый день дома не был и уходит. Да какой ночью совет?
— Сельский, — проговорил Бурдин.
И хотя он сказал шутя, но жена раздраженно пожаловалась Прасковье:
— Это вам нравится? Каждый день так. Все время оставляет меня одну. Я одурела в этой духоте.
— Одуреешь, — сочувственно отозвалась Дарья. — По целым дням сидеть с ребенком — это скучно. В лес вы не ходите?
— Какой же у вас лес! Кусты.
— Напрасно так говорите, — не согласилась Дарья, стараясь подобрать самые, как ей казалось, городские слова. — У нас роща хоть и небольшая, но очень приятная.
Александра Федоровна рассмеялась. Гореловский — в одиннадцать гектаров — лес считать рощей?!
— Что у вас за село! — вдруг поморщилась она. — Не только врача, даже фельдшера нет. А дети? Совсем беспризорные.
— Это верно, — подсела к ней Прасковья. — Надо что-то придумать.
— Решительно ничего нельзя, — ответила Александра Федоровна. — Медвежий угол у вас. Болезни, грязь, мухи, тараканы. Чистоты вы не любите.
Дарья машинально оглядела квартиру и заметила, что, невзирая на повседневную возню с ребенком, жена Бурдина чистоту соблюдает. Первым признаком чистоты было уже то, что по сравнению с другими избами в квартире Бурдина гораздо меньше мух.
Она теперь не вмешивалась в разговор и предоставила вести его Прасковье. А та с ребятишек перешла на ясли, потом на детские площадки. Рассказала, что еще прошлый год хотели наладить это дело, но ничего не получилось, да и заведующей хорошей не нашлось. Александра Федоровна соглашалась с Прасковьей и в свою очередь рассказала, как работают ясли в городе и что можно было бы сделать в деревне. Тут Прасковья осторожно намекнула, что Александре Федоровне как городскому человеку не плохо было бы помочь им, деревенским, в этом деле. Дарья, удивляясь, только наблюдала как упорно наступала Прасковья и как ловко разбивала все отговорки, которые приводила Александра Федоровна.
— Когда мне возиться с яслями? За день устану, а ночью и к ребенку встать не могу.
— Ты только возьмись, а уж мы тебе такую няню откопаем, в городе поискать — не найдешь.
— Мужу кто готовить будет?
— Няня и сготовит. Да мы скоро столовую откроем. Не нужно будет и с горшками возиться.
Александра Федоровна, работая на табачной фабрике, не раз слышала, как на собраниях говорили, что работницы бесспорно сознательнее крестьянок и что если работница каким-либо путем очутится в деревне, она должна быть передовой. С такой мыслью она и ехала сюда. И муж, правда, не так уж прямо, но говорил ей об этом. Но оттого ли, что всегда перечила мужу, или так крепко связал ее ребенок, только голова наполнилась другими заботами: о молоке для ребенка, о том, как найти мяса, картошки, масла. И вот пришли бабы, настоящие, деревенские, колхозницы, и предлагают ей то самое, что она сама должна была им предложить: организовать ясли. Как же отказаться? Как отказаться теперь, когда Прасковья намекнула, что она, городская, должна помочь им, деревенским. И какими глазами потом посмотрят на нее в деревне, если откажется? «Ага, скажут, барыня». Кроме того, отказаться — это, выходит, расписаться, что она хоть и работница и человек сознательный, а руководить яслями неспособна и что деревенские бабы куда решительнее, чем она.
