Илья Гордон - Мать генерала
Обстоятельно осмотрев просторный двор и все комнаты отцовского дома, во владение которым он вступил как законный хозяин, Виля сорвал мозолившую ему глаза вывеску и стал у порога, самодовольный и важный, не забывая, однако, время от времени искательно поглядывать на представителей новой власти. Белобрысый толстяк оказался, как Виле удалось выяснить, только что назначенным комендантом и должен был вместе с прибывшим одновременно с ним помощником установить новый немецкий порядок в оккупированном районе.
Комендант подробно расспросил Вилю о Миядлере, о его жителях и тут же предложил ему стать здесь, старостой.
— Muss ich hier ein Schulz werden?[7] — спросил Виля, слышавший в детстве от своего отца, что в царское время лица, выполнявшие распоряжения властей, назывались в этих краях на немецкий лад шульцами.
— Ja, so, so![8] — согласно кивнул головой пузатый комендант.
Виля помолчал немного, как бы раздумывая и колеблясь, но кончил тем, что подобострастно и покорно ответил:
— Готов служить немецкой власти.
На следующий день назначенный старостой Виля Бухмиллер приказал жителям Миядлера собраться во дворе своего дома.
И только теперь, когда народ стал собираться в просторном дворе бывшего правления, Марьяша увидела, как много людей осталось в Миядлере. С некоторыми из собравшихся здесь ей очень хотелось поговорить, но все были так подавлены, что даже не смотрелт друг на друга.
Когда двор заполнился почти до отказа, Марьяша вдруг увидела побледневшее, осунувшееся почтидо неузнаваемости лицо Эстер Ходош.
«Как же она тут оказалась? — подумала Марьяша, Уехала-то она рано, в одно время с моими».
Ей очень хотелось подойти к матери Эзры. Ведь с того дня, когда Эзра уехал, ей так и не довелось поговорить с нею. Рассказать бы ей обо всем без утайки — пусть знает, как она, Марьяша, любит Эзру. Но сейчас не время говорить об этом: их жизнь висит на волоске, никто не знает, что с ними будет завтра.
Но о своей матери и своем ребенке она должна поговорить с Эстер — быть может, она видела их, знает, что с ними, живы ли, перебрались ли через реку.
И Марьяша направилась к Эстер. А та стояла словно окаменев — никаких следов прежней живости не осталось на ее застывшем лице, в неподвижном взоре запавших глаз.
Марьяша подошла к ней почти вплотную, но Эстер была так подавлена всем случившимся, что не заметила ее. И только почувствовав, очевидно, устремленный на нее пристальный взгляд Марьяши, обернулась и кивнула ей.
— А я-то думала, что вы давно на том берегу, — вполголоса сказала Марьяша.
— Ты ведь видишь, на каком я берегу, — удрученно ответила Эстер. — Я только вчера вечером домой вернулась.
И став рядом с Марьяшей, она шепотом рассказала ей о своих мытарствах.
— А ты как здесь осталась? — спросила Эстер.
— Как все, так и я, — ответила Марьяша. — А моих вы не видели?
— Они как будто прорвались до бомбежки.
— Вы это наверняка знаете или только думаете так? Скажите, родная моя, скажите правду, вы ведь тоже мать!..
У Марьяши пресекся голос, давно скопившиеся слезы полились из глаз, невыносимая боль сжала сердце: где ее мать и сын?
— Я теперь одна осталась, — снова обратилась она к Эстер, — давайте вместе держаться, так легче будет и вам и мне…
Но ей не удалось досказать Эстер все, что она хотела сказать. На высоком крыльце дома появился Виля Бухмиллер.
— Становитесь в шеренги, — скомандовал староста.
Подавленные бедой и отчаянием, люди попытались выполнить его приказ, но то ли из-за тесноты, то ли из-за непривычки это у них плохо получалось: вскоре все опять стали как попало, беспорядочной толпой, держась поближе к родным, а некоторые беспокойно перебегали с места на место.
— Schneller! Быстрей! Быстрей! — строго покрикивал Виля, и собравшиеся с трудом выстроились в несколько длинных шеренг.
Бухмиллер внушительным и резким тоном обратился к ошеломленным миядлерцам.
— Juden![9] — сказал он. — Знайте, что я с сегодняшнего дня являюсь представителем новой, немецкой власти здесь, в Миядлере, и вы, мои подчиненные, обязаны беспрекословно выполнять все мои приказы и распоряжения. И помните, что каждый, кто осмелится нарушить установленный немецкой властью порядок, будет строжайшим образом наказан. Ясно?
Виля немного передохнул и поглядел на построенных в шеренги миядлерцев.
Совсем недавно он ничем не выделялся среди стоявших перед ним людей. Совсем недавно он даже был другом кое-кому из стоявших здесь. А теперь он их хозяин. Совсем недавно двор, куда их согнали, был колхозным двором, они приходили сюда, как к себе домой, а теперь стоят здесь перед ним словно осужденные, и он, Вильгельм Бухмиллер, приказывает им.
— Juden, — продолжал Виля, — по законам немецкой власти вы не имеете права отлучаться из Миядлера, по законам этой власти вы должны жить за колючей проволокой, но я буду ходатайствовать за вас, как за nützlichen Juden — как за полезных для власти людей, и вы будете иметь возможность обрабатывать землю для ее законных хозяев. Ясно?
Люди стояли с опущенными головами и молчали. Только тут и там раздавался не то глубокий вздох, не то стон, похожий на треск подрубленного дерева, которое вот-вот рухнет на землю.
— Ну, почему же вы молчите, Juden? — раздраженно спросил Виля. — Вы всё поняли?
Под пристальным взглядом Бухмиллера несколько человек из первой шеренги утвердительно кивнули головами.
Как будто вспомнив о чем-то, Бухмиллер ушел в дом и тут же вернулся, держа в руке пачку нарезанных с немецкой аккуратностью одинаковых кусков желтой материи. На каждом из них были четко выведены шестиконечная звезда, номер и слово «Юде».
— С сегодняшнего дня, Juden, — решительно объявил он народу, раздавая всем по одному лоскутку материи, — вы должны забыть свои имена. Каждый должен будет откликаться на номер, который здесь указан. Ясно?
Удрученные обрушившимся на них унижением, люди еще ниже опустили головы.
— Почему вы молчите, Juden? Вам все ясно? — заносчиво рявкнул Виля.
— Ясно, — отозвался одинокий голос из задних рядов, — без слов ясно.
Бухмиллер не спеша, по-хозяйски прошелся перед строем согнанных им сюда людей и, остановившись около Хьены, ткнул пальцем в новорожденного:
— А этот имеет номер?
— Да ведь это младенец — ему только несколько дней от роду, — робко сказала Хьена.
— Это неважно, — так или иначе он Jude, — пробурчал Виля и выдал матери второй кусок желтой материи для сына.
Пересчитав людей, Бухмиллер разбил их на десятки, назначив десятников из тех, что были ему известны своей исполнительностью и трудолюбием. Покончив с этим, он объявил:
— Всем десятникам зайти ко мне за указаниями, остальные свободны до семи утра: к этому времени все должны явиться сюда за нарядами на работу. Ясно?
С чванливым видом расхаживал Виля Бухмиллер по Миядлеру. Как заправский хозяин, собирал он инвентарь, оставшийся на колхозном дворе, не пренебрегал и личным имуществом отдельных хозяев. Кроме плугов, борон, сеялок, жаток ему в руки попали вместе с лошадьми арбы и повозки людей, не успевших переправиться через реку. Все это он решил в первую очередь использовать для того, чтобы перевезти оставшийся в поле хлеб и убрать пропашные культуры.
По его расчетам, должны были остаться и скирды необмолоченного хлеба, о нем Виля решил тайком расспросить колхозников, чтобы, не сообщая о нем в комендатуру, обмолотить и свезти в свои закрома. Поэтому он пока не заикался об этом хлебе.
Убирать кукурузу и подсолнух он нарядил женщин, стариков и детей, поручив самым крепким мужчинам вспашку земли.
В первый же день Виля приказал пахарям приготовить упряжь, плуги и бороны, как следует накормить лошадей и наутро выехать на работу, а сам отправился на поля проверить, как идет уборка пропашных.
— Можете тут соревноваться сколько душе угодно, — не без ехидства говорил он расставленным по рядам кукурузы женщинам, — кто лучше будет работать, получит у нас почета не меньше, чем в вашем колхозе.
Но люди работали спустя рукава, неохотно. Лениво срывали они початки и бросали на землю, в кучи.
— Schneller! Быстрей! Schneller! — подгонял Виля отставших.
Он строго наказал десятникам Велвлу Монесу и Менделю Ходошу следить за тем, чтобы люди работали добросовестно, а сам на двуколке умчался в Миядлер, чтобы узнать, как готовятся пахари к выходу в поле.
Вернувшись через некоторое время на кукурузное поле, он возмутился: сделано было очень мало, часть початков осталась на стеблях, а снятые валялись на земле, брошенные как попало.
— За такую работу шкуру спускать буду! — свирепо орал Бухмиллер.
И как раз в эту минуту до его ушей донесся захлебывающийся крик младенца. Бухмиллер пошел в ту сторону, откуда слышался крик, и на краю поля увидел Хьену, кормящую грудью крошечного сына.
