Виктор Стариков - Звезда победы
Фомичев обернулся, услышав шаги Марины Николаевны.
— Вы у себя в парткоме так шумели, — сказала она, — даже у нас в лаборатории было слышно.
Они сели за стол.
Принимая из ее рук стакан с чаем, Фомичев рассмеялся.
— Никак не думал у вас чаевничать.
— Какой же вы злопамятный!
Фомичеву было, несмотря на все ее радушие, неловко. Он достал трубку, хотел закурить, но смутился, отложил ее в сторону и опять принялся за чай.
Марина Николаевна внимательно наблюдала за ним. Огонек вспыхнул в ее глазах, ей захотелось непременно смутить его, и она вдруг спросила:
— Вы не жалеете, что стали главным инженером?
— Марина! — воскликнул Гребнев.
— А что? — она резко повернулась к Гребневу и с вызовом сказала: — Он может и не отвечать.
— Жалею? — Фомичев пожал плечами; вопрос ему не понравился; шутит она, что ли? — Почему вы спросили об этом?
— Почему? — она смотрела на него. — Вы очень переменились с тех пор, как покинули свой цех, — сказала она серьезно, словно жалея его. — Были самым нетерпеливым и шумным начальником цеха. Я помню, какие вы скандалы диспетчерам закатывали. Раньше вас видели на спортплощадке, во Дворце культуры. Всегда вы были на людях. А теперь вас не слышно, не видно. На заводе я вас встречаю редко. Всегда вы куда-то торопитесь. А где вы проводите вечера, выходные дни?
— На заводе.
— Ах, как трогательно! Все время так и будете жить?
— Много работы. Вы ведь сами иногда до поздней ночи сидите в лаборатории, — напомнил он ей.
— Только иногда… А вы, вероятно, и книг теперь не читаете. Разве можно так обеднять жизнь?
— Каждому свое, — сухо сказал Фомичев, стараясь показать, что этот разговор ему неприятен.
Но Марину Николаевну, казалось, именно это и подзадоривало.
— Скажите: видели вы «Сказание о земле сибирской»?
— Нет.
— Я так и знала! — радостно воскликнула она. — Обкрадываете вы себя, Владимир Иванович. Наверное, самоотверженно решили: «Завод для меня все. Я обязан, — несколько торжественно и нараспев произнесла она, — ради него забыть все остальные человеческие радости».
— К чему этот разговор? — спросил Фомичев.
— Да вы не сердитесь… Или нет, сердитесь… Надо, чтобы вы сердились. Скажите честно: когда вы возвращались с войны, как представляли вы себе жизнь в мирных условиях?
— Примерно так, как она сложилась.
— Вы обедняете жизнь. — Она говорила серьезно и с упреком. — Я не люблю, когда говорят: мы живем во имя будущего. Да, это так. Но ведь мы и сейчас живем. Труд и наша собственная жизнь неразделимы. Почему же из всей жизни вы оставили себе только труд? Для кого же тогда пишутся книги, музыка, пьесы? Для кого существуют смены времен года?
Фомичев молчал. В новом свете открывался ему характер этой женщины.
— А я во время войны думала: живем трудно, по нескольку суток не выходим с завода. И вот придет День Победы! По-новому засияет солнце. В мире будет много радости. У всех будет светлое настроение. Я называла это светом мира.
— И они произошли, эти перемены?
— Произошли. Даже бо́льшие, чем я думала. В сорок пятом году у нас начали красить дома в поселке. За войну они потемнели, постарели. Знаете, так бывает с преждевременно состарившимися людьми. Тридцать лет, а все лицо в морщинах. Однажды иду и вижу: вся улица вдруг засверкала. Вот, подумала я, пришла эта великая перемена. Люди стали думать о красивых домах. Весь наш труд приобрел иное, высокое значение. Мы трудимся не только во имя будущего, но и свою жизнь устраиваем все лучше, украшаем ее радостями. Посмотрите, как все изменилось в нашем поселке. Заметили, сколько у нас теперь цветов, деревьев? Стали разводить фруктовые сады. Видели, какая прелесть — новые индивидуальные домики? А сколько люди теперь читают! Сколько бывает народа на спектаклях! И у всех появился вкус к жизни, жадность к работе. Вот это все вместе и есть наша жизнь. А главный инженер все свел к одному — к делам. Может, и сейчас жалеете, что даром у меня теряете драгоценное время?
— Марина! — опять воскликнул Гребнев.
Она отмахнулась от него.
— Пусть, пусть посердится. Мне хочется позлить его. Владимир Иванович, я пользуюсь правом хозяйки. Но серьезно… Разве можно жить так, как вы живете?
— Какая же это бедность? — спросил Фомичев. — Вот пойдут как следует дела на заводе, начну жить лучше и я. Пока не имею права на удовольствия. Не заслужил. А ведь вы мне что-то обещали… к понедельнику-вторнику, — напомнил он Марине Николаевне.
— У меня все готово. Жду вашего вызова.
— Тогда зайдите ко мне завтра, в двенадцать.
— Хорошо, — она покачала головой. — Видите, как дела занимают вас.
— Так и должно быть. Кстати, хотел поручить вам неотложное дело: займитесь отражательным цехом, помогите одному мастеру.
— Фирсову?
— Вы знаете решительно все.
— Я заведую центральной лабораторией, а до этого была диспетчером завода. А к Фирсову я и в гости захожу. Мне ли не знать его дел!
— Прекрасно! Вот и последите, какие у него потери в шлаке. Это — самое важное при форсированном ходе отражательной печи.
— Но я, коли не забыли, говорила вам, что собираюсь уезжать.
— Да, да, говорили… А если так, чего же вы беспокоитесь обо мне, о заводских делах? — с досадой сказал Фомичев. — Вам еще и собираться в дорогу надо. У вас свои заботы. А мы одни поволнуемся.
Она не сразу смогла перейти от нападения к обороне.
— Я привыкла доводить всякое дело до конца.
— Похвально. Но разве есть предел в заводской работе?
— Я его наметила.
— Он, очевидно, ограничен подбором материалов о том, как мы плохо работали. Это, конечно, нужно. Но это только полдела. И самая легкая половина дела. Попробуйте показать, как можно уничтожить существующее зло. Это труднее и требует больше времени. Очевидно, поэтому и Фирсов не может попасть в ваш «предел».
Гребнев с веселым оживлением наблюдал их словесный поединок.
— И все же я вынужден просить вас включить Фирсова в этот ваш предел.
— Это приказание?
— Просьба, Марина Николаевна. Приказы я отдаю, когда не выполняются мои просьбы. Перед отъездом вы просто передадите все незавершенные дела новому начальнику лаборатории. Но за две недели вы успеете закончить эту работу.
— Вот такой ваш тон мне нравится. Включу. Будут еще просьбы?
— Будут. Но давайте условимся больше не говорить о вашем отъезде. Неприятно, когда человек становится в позицию наблюдателя. В этом иногда кроется какое-то пренебрежение к остальным.
— Разве вы можете так говорить обо мне?
— Нет, это я к слову. Но не стоит лишний раз напоминать о своем отъезде. Ведь мы условились, что я возражать не буду.
Пора было уходить.
Марина Николаевна молчаливо проводила их.
На улице Гребнев сказал:
— Марина нашла себя в лаборатории. С таким увлечением, как сейчас, она никогда еще не работала. Вы правильно делаете, что загружаете ее подобными заданиями. У нее есть исследовательская жилка. Большую пользу принесет заводу.
— Но характерец у нее!.. Себя в обиду не даст.
Они простились.
Фомичев вернулся домой в третьем часу.
Он взял какой-то роман, но читать не мог. Мысли о заводе не давали сосредоточиться.
Он пытался заснуть, но, пролежав минут пятнадцать с закрытыми глазами, поднялся, зажег свет и, только накинув на себя шинель, присел к столу, взял папку с заводскими документами и погрузился в работу.
Рассвет застал его за столом.
На завод Фомичев пришел бодрый, оживленный, как будто и не было этого тяжелого заседания партийного комитета и бессонной ночи.
8
Фомичев обходил цехи. Он замечал встревоженные взгляды знакомых рабочих, мастеров, инженеров. Они как бы спрашивали: «Как же это случилось?» Областная газета писала, что коллектив медеплавильщиков в дни, когда вся промышленность успешно решает задачи досрочного выполнения планов послевоенной пятилетки, сдал позиции.
Главный инженер зашел в ватержакетный цех. Сазонова не было, и он один поднялся на колошниковую площадку. Вторая печь тревожила его. Он осмотрел ее: никаких перемен, печь еле-еле принимала воздух. «Вечером необходимо непременно встретиться с Сазоновым», — подумал Фомичев.
Теперь же надо поговорить с Фирсовым. Но оказалось, что мастер прихворнул и не вышел на работу. Фомичев спустился в конторку начальника цеха инженера Вишневского.
К отражательному цеху Фомичев не утратил чувства привязанности. Его бывший цех: в нем он работал до войны, в него вернулся и после войны. Он знал здесь все уголки, мог бы обойти цех с завязанными глазами, пройти вслепую по нижней и верхней площадкам.
Инженер Вишневский, сменивший Фомичева, нравился главному инженеру. На заводе он всего четыре года. Пришел прямо из института, начал с мастеров. С рабочими живет душа в душу.
