Иван Лепин - Самый счастливый год
— У отца сейчас отпрошусь…
Отец Вовку отпустил, тем более к деду Емельяну, человеку в деревне уважаемому, только предупредил, чтобы нигде кроме не шлялся.
На дворе тихо, морозно. Снег вкусно похрустывает под ногами, беснуются воробьи возле свежего конского навоза.
Мы шли с Вовкой посреди улицы, цепко взявшись за руки.
Минут через пять (деревня наша небольшая, тридцать с лишним дворов) мы стояли на крыльце деда Емельяна и веником из вишневых прутьев обметали с ног морозный снег.
Робко вошли в хату. Дед Емельян лежал на печи, повернувшись к нам спиной. По тому, что он не пошевелился, мы поняли: спит.
Тетки Дуни дома не было. По соседям небось ходит, новости рассказывает. Это ее любимое дело — по соседям ходить.
Я нарочно кашлянул в кулак, чтобы дать о себе знать.
Видим: дед Емельян заворочался. Он повернул голову, долго всматривался в нас.
— Кто там?
— Я.
— Один?
— Нет, с Вовкой.
— А я гляжу: ай у меня в глазах двоится? Мне бабка говорила, что ты обещал прийти… Ну, снимайте одёжу, проходите.
Дед Емельян сел на край печи, свесив ноги на приступок. Квадратная сивая борода его, сивые же волосы были взлохмачены. Дед пригладил бороду ладонями, извинился:
— Вот уже и стричься-бриться перестал. Обленился, как старый кот. Но ничего, уже легчает, скоро топать начну… А это хорошо вы придумали, что вдвоем. Садитесь вот на приступок.
Он достал из-под подушки очки в кожаном футляре, зачем-то надел их. Причем одной дужки у очков не было, и дед Емельян вместо нее привязал суровую нитку, которую и намотал на ухо.
— Ну, что за погода на дворе? — видимо, просто так спросил дед Емельян.
— Мороз, — ответил я.
— Снег. Но и не особо холодно. Воробьи вон летают, — добавил Вовка.
— Эти холода не боятся.
Дед Емельян был одет в льняную рубашку-косоворотку, каких ныне не носят, на ногах у него были белые шерстяные носки.
— Есть хотите?
Мы переглянулись.
— Нет.
— Тогда, — сказал он мне, — пойди в другую комнату, там на этажерке, на средней полке, лежит книжка. «Рассказы» называется, Антон Павлович Чехов ее написал, принеси ее.
Через минуту я подал ему тонкую книжку в белом бумажном переплете.
— Еще в детстве, — листая книжку, говорил дед Емельян, — я услышал замечательный рассказ Чехова «Ванька». Я его перечитывал потом, может, тысячу раз и сейчас попрошу, чтобы вы его мне прочитали. Глаза мои стали слабые, очки помогают мало, а по рассказу я соскучился… Вот он, на сорок первой странице начинается. — Дед Емельян протянул нам раскрытую книгу. — Ну, кто первый? Один устанет, другой продолжит.
— Давай ты, — шепнул я Вовке.
— Не, ты начинай, а я — за тобой.
Я взял из белых, сморщенных рук деда Емельяна книгу. Откашлялся, подвинулся поближе к небольшому окошку над приступком.
— «Ванька Жуков, девятилетний мальчик, — медленно начал я читать: буквы были намного меньше, чем в букваре, — отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать…»
Я остановился, взглянул на деда Емельяна, снова прилегшего. Он уже снял очки и глазами сказал мне: хорошо читаешь, продолжай.
Продолжая, я вспомнил, что и мне надо написать письмо — брату в Ростов. Вишь, какой Ванька Жуков молодец. Дедушка его, Константин Макарыч, который служил ночным сторожем у господ Живаревых, и не просил написать, а Ванька сам догадался. Мне же брат целый выговор сделал: «Когда в школу не ходил — присылал мне письма, а пошел учиться — ни одного не написал». Нехорошо я поступаю, тем более что мне не надо, как Ваньке, тайком письмо сочинять.
— «А вчерась мне была выволочка, — дошел я до Ванькиного письма. — Хозяин выволок меня за волосы на двор (я представил рождественский мороз, Ваньку, одетого в одну сатиновую рубашку) и отчесал шпандырем за то, что качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул (бедный Ванька, ему и поспать вволю не давали). А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала мне в харю тыкать…»
Чем дальше я читал, тем явственней представлял Ваньку, обиженного судьбой мальчишку, моего ровесника, которого те самые Аляхины плохо кормили, а спать велели только в сенях. Ну что бы Ваньке не родиться попозже, после революции, лучше, чтоб в одном со мной году. Мы бы с ним ходили в школу, катались на санях, ходили к Вовкиному отцу подстригаться. Я бы сегодня его взял с собой к деду Емельяну — вместе с Вовкой. И мы бы сейчас по очереди читали, только не вдвоем, а втроем…
— «…Милый дедушка, сделай божескую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности…»
На этом месте я задергал носом, начал часто останавливаться. Если б никого сейчас рядом не было, я бы расплакался.
— Теперь ты, — передал я книгу Вовке и уступил ему место возле окошка.
Дед Емельян слушал, прикрыв глаза. Вот он их вытер указательными пальцами. Неужели и ему хочется плакать, жалеючи Ваньку? А старики разве плачут? Я думал — только дети и женщины…
Вовка читал не хуже меня, а даже чуть бойчее, правда, при этом иногда неправильно прочитывал какое-нибудь слово, и ему приходилось останавливаться, повторять его.
— «Милый дедушка, — громким голосом продолжал чтение Вовка, — а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченый орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи: для Ваньки».
Барышня представилась мне в образе молодой красивой девушки, одетой в легкое белое платье. Она добрая и, конечно, не пожалеет для Ваньки ореха. Вот только осмелится ли дедушка подойти к барышне? Он, наверное, очень робкий.
— «Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку… Подумав немного, он умакнул перо и написал адрес:
На деревню дедушке».
— Так и написал? — перебил я Вовку.
— Так, — спокойно ответил Вовка. — А что тут такого?
— Не дойдет же.
— Почему?
— Нужно указать область и район, а также название деревни и фамилию дедушки. Меня Надя учила, я знаю…
— Тише, — успокоил меня дед Емельян и приподнял раскрытую ладонь, — пусть дочитывает.
Рассказ вскоре закончился, но я не слышал, что было в конце. Так обидно мне было за Ваньку, так обидно!.. Не дойдет письмо, не узнает Константин Макарыч, каково живется его внуку у сапожника Аляхина, не попросит он для него гостинец, не заберет обратно… Будут Ваньку по-прежнему тыкать селедкой в харю, кормить чем попало, спать велят только в сырых и холодных сенцах.
— Ты прав: не дойдет. Жаль Ваньку, я столько в детстве слез пролил по его несчастной судьбе, — медленно говорил дед Емельян, затягиваясь папиросой. Он помолчал. — Хорошо вы читаете, бегло, молодцы. Теперь вам под силу будут любые книги. А в тех книгах написано про добро и зло, как они борются меж собой. Чаще в той борьбе побеждает добро, потому что его на земле больше. Но случается и наоборот. Так что, читая книги, учитесь быть добрыми и ненавидеть зло. Учитесь сочувствовать слабым, но добрым, как Ванька Жуков. И тогда вы, милые мои ребятки, вырастете нужными людьми…
Звякнула щеколда, и в хату вошла тетка Дуня. Увидев меня и Вовку, она всплеснула руками:
— Да у нас гости. Двое… А я уж, грешным делом, подумала: забыли нашего деда.
— Не забыли, — ответил с печки дед Емельян. — Они мне такой рассказ прочитали… такой рассказ…
Тетка Дуня достала с полицы неначатую ковригу ржаного хлеба, положила ее на стол.
— Ну, идите полдничайте, коли моего деда уважили…
На сей раз меня не нужно было упрашивать: здорово уже проголодался. Сели за стол.
Тетка Дуня нарезала тонкими скибками хлеб, налила в кружки топленого молока. Молоко еще было теплым, оно пахло… Ни с чем не сравнить запах топленого молока!
Мы не спеша разжевывали хлеб, запивая его желтым густым молоком. Тетка Дуня пододвигала нам скибки хлеба поближе, а с печи удовлетворенно поглядывал на нас старый учитель дед Емельян.
ПОМЕТКИ И. П. ЖУРАВЛЕВАМожет, сократить то место, где меня дед Емельян упоминает? Лозунги я писал, стенгазету выпускал — это верно. Но ведь у меня помощников сколько было! Про них же — ни слова. А это неправильно.
13
Тридцать первого декабря я прибежал из школы радостный и возбужденный. Дома никого не было, бросив на коник сумку, я смело полез в сундук. За бумагой. Надо было срочно, сейчас же написать брату письмо. Понимал: если сейчас не напишу, то напишу не скоро. А брат очень просил сообщить, как я закончу вторую четверть.
