Иван Лепин - Самый счастливый год
Но это взрослых да подростков не трогал Пантелеич, когда они без спроса угоняли сани. А как он на нас посмотрит? Прогонит от конюшни, а то и огреет ореховой палкой, что неизменно носит с собой? Ввечеру заявится на работу Пантелеич? Это Пашка так сказал. А вдруг он уже сейчас там? Ну, не он, так бригадир или председатель, что еще хуже. Председатель, говорила Даша, уже ругал Пантелеича: «Зачем разрешаешь сани брать? Поломають, а у нас их и так — раз-два и обчелся. Заметишь, кто сани береть, — сообщай мне, я лично буду меры принимать». Вот еще не хватало, чтоб нас Пантелеич застал, доложил предколхоза. Каково будет Даше, если ее однажды вызовут в правление и скажут: «Ты оштрафована на столько-то трудодней». — «За что?» — «Твой брат замешан в краже саней». Ничего себе будет подарочек для сестры!
И чего меня во всякую шкоду вечно тянет?..
Тронулись на колхозный двор.
Нам повезло. Вдвойне. Во-первых, возле конюшни ни сторожа, ни бригадира, ни председателя, ни конюха, никого, в общем, из взрослого народа не оказалось, и мы легко нашли за конюшней сани без оглобель. Полозья малость примерзли, но мы втроем подналегли на сани, и они сдвинулись с места.
Во-вторых, нам еще вот в чем повезло. Едва мы откатили сани, как нас догнал Егор Зубков — он как раз из школы возвращался.
— Га! Во молодцы, и я с вами! — налетел он сзади, перепугав нас, и сразу начал помогать.
Так что сани доставили мы к оврагу без особого труда.
Много в моей восьмилетней жизни было тяжелых, грустных, пасмурных дней, но не затмить им нежданную радость редких, вот таких, как нынешний день. Мы неслись на санях под гору, они летели сами, будто по щучьему веленью, и не было на свете силы, способной остановить наш стремительный полет. Уши моей шапки весело трепыхались на ветру, в груди под ватным полусаком возбужденно билось такое маленькое — с кулачок, но согревавшее всего меня горячее сердце. Что значат нехватки еды, одежды, учебников, тетрадок по сравнению с этим белым снегом, с этими вот сказочными санями и лихим встречным ветром?! Ничего не значат!
Вскоре к нашей компании пристали еще двое мальчишек, и сани втаскивать на гору стало значительно легче.
Вот мы снова вспрыгнули на сани, Егор с криком «Держись!» толкнул их, и снова — ощущение полета. Зря участливые соседки говорят порой про меня, что несчастный я сиротинушка. Я сейчас самый счастливый! Ласкает меня снежный ветер, несут меня крылья-полозья, а в санях рядом со мной — ватага звонко хохочущих братьев. Какой же я сирота?!
Сани наконец остановились, и мы выпрыгнули на снег. Я при этом за что-то зацепился и упал. Глянул на левую ногу: не было печали, так черти накачали! Опорка развязалась, онуча сползла. Снял мокрые, многажды латанные вязенки, присел на снег, чтобы привести свою амуницию в порядок.
— Ты чего? — подскочил Колька.
— Да вот, опорка.
— Давай помогу.
— Помоги.
Мы вдвоем замотали как следует ногу тяжелой суконной онучей, надели лапоть, и Колька туго завязал опорки.
— Порядок?
— Порядок.
— Айда кататься…
Домой я вернулся затемно, весь в снегу, шмыгая носом, возбужденный и радостный.
— Где тебя черти носили? — охладила мою радость Даша. — Посмотри на себя: местечка сухого нетути.
Я молча снял полусак, бросил его на печь, вязенки сунул в печурку.
— Лапти в печь давай положу, — сказала менее строгим голосом Даша — отошла уже, — а то к утру не высохнуть.
Я снял лапти, подал их сестре.
— Катался на коньках?
— Не, — соврал я.
— Не бреши, вон носки скрючены, не вижу, что ль. Катайся, катайся на свою голову. Новые лапти теперь некому плести, а галоши до половодья не дам носить.
— И этих хватить, — несмело возразил я.
— Если будешь их уродовать — ползимы, можить, всего и проходишь. Не знаю я, что ли…
Поворчала Даша и успокоилась, принялась за свое дело — вязать кружева. А я, поев картошки с соленой капустой, залез на теплую печь, лег на живот, подложил под себя ледяные руки и вскоре уснул самым счастливым на свете сном.
ПОМЕТКИ И. П. ЖУРАВЛЕВАОригинально же ты истолковал афоризм «Знание — сила!». Это только ребенок может так истолковать — наивно, но по-своему. Мое упущение, что я вам не подсказал истинный смысл этих слов.
Запоздавшее тебе спасибо за подтягивание отстающих учеников! Я ведь ваш класс отлично помню, и был я тогда приятно удивлен, что у Зубкова и Серегина появились четверки.
Растревожил ты мне душу эпизодом о катании на санях. Действительно, незабываемы ребячьи забавы. Мне вон скоро шестьдесят, а как явственно помнится детство! Я, наверное, до полуночи не мог сегодня уснуть, перебирая его в памяти, перелистывая, словно книгу, день за днем.
12
В конце декабря Даша велела мне подстричься.
— Отрастил патлы, скоро, как девке, нужно косы заплетать.
Насчет кос она, конечно, присочинила, но подстригался я последний раз еще в начале четверти, и, действительно, пора уже снова идти к Никите Комарову, Вовкиному отцу. У него, единственного в деревне, есть машинка для стрижки волос — трофейная, и он бесплатно обслуживал всю нашу Хорошаевку — и взрослых, и детей.
Что бы ни делал Никита, чем бы ни был занят, если приходил к нему человек, он бросал любую работу и спешил обслужить очередного клиента. Он усаживал его посреди хаты на шаткую, скрипучую табуретку, накрывал плечи большим — с каймой — черным платком и доставал из сундука машинку.
Не знаю, как взрослые, а дети шли к Никите без особой охоты. Дело в том, что машинка у него была старая и, наверное, тупая и во время стрижки она вырывала немало волос с корнем. До поры до времени терпишь, потом начинаешь от боли закусывать губы, потом пускаешь молчаливую слезу. Никита, конечно, замечает твои мучения и пытается подбадривать:
— Терпи, казак, атаманом будешь.
Иной «казак», единожды подстригшись у Никиты, потом обходил его хату десятой дорогой, предпочитая быть стриженным овечьими ножницами и ходить затем с полосатой головой, чем пользоваться услугами Никиты.
Даша подстригать меня не любила, боясь теми самыми овечьими ножницами отхватить мне пол-уха или кусок кожи на голове. Так что иного выхода у меня не было, кроме как подставлять свои патлы под машинку Никиты Комарова.
Вот и очередной раз подставил. Сжав кулаки, зубы, чтобы не закричать от боли, я сидел мужественно и даже не вертелся. А Вовка смотрел с печи на мои муки и посмеивался:
— Пап, больно медленно ты его стрижешь, побыстрей надо, побыстрей.
Никита, срезая на макушке последний клок, тоже усмехнулся:
— Придется… Машинка, должно, лучше стала стричь, раз терпить…
— Куда там — лучше, — чуть не плача, обиделся я. — А ты не подначивай, — посмотрел я на Вовку. — Сам небось орешь, когда стригуть.
— Ореть, — поддержал меня Никита. — Все вы орете. Ты вот случайно вытерпел.
Может быть, и случайно, может быть, потому, что уже не дошкольник какой-нибудь я, а первоклассник как-никак.
Я соскочил со скрипучей табуретки и полез на приступок поближе к Вовке.
— Что ты тут делаешь? — спросил его.
— Ничего.
— Пойдем со мной.
— Куда?
— К деду Емельяну. Он болеить. Дуня, когда к вам шел, встретила меня, говорить: «Что ж ты деда не проведаешь? Он велел передать, чтобы проведал». Пойдем к нему, а?
Одни соседи у нас Серегины, другие — тетка Дуня и муж ее дед Емельян, старый учитель, учивший долгие годы, еще, рассказывают, с дореволюционных лет, в Борисовской начальной школе, что в пяти километрах от Хорошаевки. Месяца два назад он приболел, на ноги стал жаловаться, и пока не учит. Я его часто навещал — папиросы покупал для него, — он все на печи лежал, грел свои старые кости. В последний раз он подробно расспрашивал меня, как учусь, нравится ли учитель. Я сказал, что нравится, и он тоже похвалил Ивана Павловича: «Серьезный, я его еще с подростков знаю. Когда колхозы организовывали, он всё лозунги писал, плакаты, стенгазету рисовал. Рисовать он мастер. Так что тебе повезло с учителем». Я согласно кивнул. А потом дед Емельян попросил почитать. «Как хоть ты читаешь — послушаю», — сказал он и протянул газету. Я зарделся, боясь оконфузиться (газет я никогда еще не читал), и, сославшись на то, что меня ждут на улице ребята, пообещал почитать в следующий раз.
Теперь вот у меня идея родилась. Сходим-ка мы к деду Емельяну с Вовкой. Если оконфузимся, то вдвоем. А может, и не оконфузимся, наоборот, смелее будем держаться, увереннее.
— Ну, пойдем? — повторил я вопрос.
— У отца сейчас отпрошусь…
Отец Вовку отпустил, тем более к деду Емельяну, человеку в деревне уважаемому, только предупредил, чтобы нигде кроме не шлялся.
На дворе тихо, морозно. Снег вкусно похрустывает под ногами, беснуются воробьи возле свежего конского навоза.
