KnigaRead.com/

Николай Садкович - Мадам Любовь

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Николай Садкович, "Мадам Любовь" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

Взберется почтарь куда-либо повыше, запустит руку в сумку, и начнется игра в лото. Только вместо цифр выкрикивает он фамилии. Осторожно выкрикивает, не торопясь оглядывая собравшихся… Знает, что включилась в эту игру «курносая», незримый игрок… Тут и обмануть кого не грех…

– Селиванов?

– Здесь. Который?

– Александр Кузьмич.

– Он самый… Давай.

– Перепеченко Онуфрий… – Смешная фамилия, да и имечко тоже не рядовое. – Ну, Перепеченко?

Молчат. Объяснять нечего. Есть в сумке особое отделение. Лежат там тихие, никем не раскрытые письма. Теперь и Онуфрию… Вечная слава ему.

– Васильев Дмитрий?

– Давай, давай… Здесь пока что…

– Сысоев Марат, Пантелеев Аркадий…

Редеет кольцо. По углам в землянках и блиндажах, отвернувшись от всех, присев на корточки, беседует солдат с глазу на глаз со своей дорогой или с братом, с отцом-матерью. Пока еще не нужны ему ни свидетели, ни советчики. Долго читает, потом оглянется на товарищей и, словно бы удивившись, с радостью сообщит:

– Новую ферму отгрохали… Ну и бабы…

Или:

– Сменили-таки нашего лодыря… Давно пора, теперь дело пойдет.

Возле почтаря топчутся обойденные.

Робко просят:

– Может, завалилось куда? Вон у тебя сумка какая лохматая.

– Нет, дорогой, у нас не завалится… Тебе пишут еще, потерпи…

– Значит, нет… А это кому?

– Кагану, политруку… Что от него, что ему – больше всех… Он где сейчас?

– Где ж ему быть? С кем-нибудь семейные дела обсуждает, раз почта пришла… Значит, все эти открытки ему одному?

– Не завидуй. Видать, и на этот раз все то же самое…

И прошлый, и этот раз все одно и то же. Эвакопункты, городские исполкомы, сельсоветы словно сговорились отвечать политруку Кагану одинаковыми словами: «Не прибывали…», «Не числятся…», «Не проживают…»

Поздно вечером в холодной землянке, накинув на плечи полушубок, политрук пристраивается возле коптилки. На коленях стопка открыток, и на каждой надо написать одно и то же:

«Прошу сообщить местожительство Каган Варвары Романовны и сына Александра, эвакуированных в 1941 году из Белоруссии».

На застланных соломой досках лежит командир роты. Он глядит на своего политрука, на его слабо освещенный профиль с нависшим клоком густых, давно не мытых волос, на широкие, согнутые плечи, на всю его ладно скроенную фигуру и думает:

«Мужик что надо… У такого небось и жена хороша, вот и тоскует… Пишет».

Он знает всю историю политрука и то, как застрял Каган в воинской части, попав, можно сказать, в самое пекло, и как звонил повсюду, просил помочь семье выехать…

– Слушай, Иосиф, ты которую сотню заполняешь?

– А что?

– Да так. Видение было мне, будто ты только вторую тысячу начал, ан как раз объявилась и женка и сын. В полной боевой готовности.

Иосиф смеется, пересаживается к командиру на нары, говорит тихо, словно боясь, что их подслушают:

– Ты шутишь, Андрей, а я действительно иногда ловлю себя на том, что сына вижу…

– Во сне?

– В том-то и дело, что… Ну как тебе объяснить? Вроде бы и не во сне, и не наяву.

– Нервы, мать их так… По утрам обтирание снегом и самогону сто пятьдесят – заменяет двенадцать приседаний.

– Нет, серьезно, – Иосиф говорит еще тише, – будто он уже не маленький, а как Васька, наш полковой найденыш. В красноармейской шапке, с карабином… Со мной рядом в атаку идет… Понимаешь?

– Ты, политрук, со старухой какой-нибудь посоветуйся. Они всякие сны мастера разгадывать, а мне как понять? На курсах не проходили.

Иосиф задумался, не слышит командира.

– Может, и в самом деле подобрала их проходящая часть? – В его голосе слышится не столько надежда, сколько просьба не лишать этой надежды.

– Вполне возможно, – быстро соглашается командир. Он вскакивает с досок, и его грузное тело заполняет всю землянку. – Подобрали же мы Ваську!

– Если не накрыло бомбежкой, – шепчет Иосиф.

– Ей-богу, Иосиф, – почти кричит командир, – кто кого должен утешать? Один ты, что ли, такой?.. Да живы они.

На землянку падает снег большими мягкими хлопьями, словно из ваты, как в театре…

V

Варвара Романовна:


Я умерла в зимний солнечный день сорок второго года. Похоронили меня на пустыре, за больницей, куда свозили всех умерших от тифа.

Я сама помогала этой нелегкой и печальной процессии. Земля была мерзлая, окаменелая; чтобы вырыть могилу, полдня ломом долбили, а сил ни у кого уже не было. Помню, рассказывал нам один человек – даже немцы из-за сильных морозов просили Берлин разрешить им временно отложить массовые казни, так как трудно было копать большие могилы, а печей для сжигания трупов еще не хватало.

– Все же к вечеру мы управились. Насыпали свежий холмик в третьем ряду, вбили колышек с надписью: «№ 421. В.Р.Каган».

Странно, не правда ли?

Помню, как начались мои похороны…

Позвала меня Владислава Юрьевна к себе в кабинет, дверь плотно прикрыла и, спокойно так, без всякой улыбки, приказывает:

– Иди, попрощайся с Варенькой Каган… В одном боксе лежали. – Я смотрю на нее и не могу понять: «Не в себе, что ли, наша пани докторша?» А она повторяет: – Иди, Семенова, попрощайся и проводи товарищ Каган.

Я испугалась. Первый раз моя фамилия произнесена громко: хорошо, что никого, кроме нас двоих, не было в кабинете.

Нагнулась к ней, прошептала:

– Владислава Юрьевна, бог с вами… Это ж я и есть… Она остановила меня:

– Молчи! Бывает после тяжелой болезни провал памяти. Старайся все вспомнить… Возьми вот и хорошенько выучи… Вспомни свое имя, год, место рождения.

И протягивает мне паспорт. По всей форме, с минской пропиской и печатью немецкого управления.

– А Варвара Каган скончалась… Хорошая была женщина, теперь ей ни скрывать, ни бояться нечего…

Я смотрю на фотографию в паспорте, узнаю соседку по палате, но понять еще ничего не могу. Люба Семенова – худенькая, светловолосая, а я была полная. Правда, теперь исхудала, и острижена наголо, на мальчишку похожа. Владислава Юрьевна ласково так пояснила:

– Не бойся, фотографию позже заменим… Да сейчас тебя и родной муж не узнает. Остальное в порядке. Можешь и в город и за город… Если хочешь доброму делу помочь.

Я вышла в коридор, села на подоконник и гляжу на паспорт. На чужой паспорт. Умерла Люба Семенова, и я как бы заступаю на ее место. На место живой. За этот год мы так привыкли к смерти без слез и причитаний, к мукам несчастных людей, что нередко смерть вызывала не горе, а вздох облегчения. Не зря пани докторша иногда вспоминала библейскую фразу:

«О смерть! Отраден твой приговор для человека, нуждающегося и изнемогающего в силах».

Мы изнемогали. Теряли желание жить и тем самым как бы теряли право на жизнь. Так казалось в глухие часы одиночества, когда я постепенно расставалась со своей задержавшейся молодостью… Дело не в прожитых годах. Их можно прожить по-разному. Возраст человека – не годы. Я так думаю, это груз всей его прошлой жизни, пережитых опасностей, болезней, преодоленного горя и отчаяния. Зрелость вырастает на его опыте… Поняла я это сейчас, пройдя и через отчаяние и опасности. А тогда…

Я просто почувствовала – ко мне вернулось желание жить. Я стала взрослой и, несмотря на тяжкое истощение, сильной…

Не зря же Владислава Юрьевна дала мне этот паспорт. Значит, я кому-то нужна…

Я спрятала на груди свой новый паспорт, с гордостью оглянулась и увидела хромого человека. Он шел, постукивая палкой по дощатому полу, шаркая ногой. Его появление было так неожиданно, внезапно, как видение. Я вскочила, собираясь бежать.

Хромой загородил палкой дорогу:

– Постойте… Вы были у доктора Соколовской?

– Да. – Я инстинктивно прижала руки к груди, нащупала паспорт.

Он улыбнулся:

– Ну, здравствуйте, товарищ Семенова… – сказал, будто встретил давно знакомую и только сейчас вспомнил имя-отчество. – Если не ошибаюсь, Любовь Николаевна?

Да, Любовь Николаевна… Это имя стало моим. Надолго.


А далеко за Минском, у Старых Дорог…


Тяжело вздымая заиндевевшие бока, кони остановились на вершине холма. С саней соскочило несколько молодых мужчин в добротных крестьянских полушубках. Придерживая на груди автоматы, разминаясь, поскрипывая валенками на сухом рассыпчатом снегу, они поглядывали в сторону головной группы верховых.

Командир, в темной перехваченной ремнями бекеше и высокой папахе, поднялся на стременах, молча всматриваясь в раскинувшееся перед ним поле.

Белое поле, местами прорезанное узорно точенными, покрытыми инеем кустарниками, лежало в стылой тишине.

Ни ветерка. Все окостенело, схваченное недвижным морозом. Казалось, выстрели сейчас из пистолета, и от его резкого звука расколется воздух, зазвенят деревья, осыпая со стеклянных веток чьи-то застывшие слезы, побежит тревожное эхо к глухим уголкам, к притаившимся землянкам, к хуторам, утонувшим в снегу, к деревням, спящим под белыми крышами. Отзовутся ему ближние и дальние. Так казалось или, скорее, так мечталось командиру в черной бекеше.

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*