Марк Ланской - Трудный поиск. Глухое дело
— Это разумно, — согласилась Ольга Васильевна, — но мне кажется, что с учебой вы что-то не додумали. Ну чему их можно научить за два-три месяца?
— А мы и не рассчитываем, что они преуспеют в науках. Даже по условиям соревнования будут учитываться не отметки за успеваемость, а усердие, прилежание. Важно, что они еще несколько часов в день будут заняты чем-то дельным. Во-вторых, они почувствуют себя связанными с учебниками, с пером и бумагой, со школой, которая их ждет. Это психологически очень важно.
Чем горячее он защищал задуманный эксперимент, тем больше росла заинтересованность Ольги Васильевны. Сначала она задавала вопросы, словно экзаменуя его, потом прониклась его мыслями, как умела проникаться только она.
— Это большое дело! Очень большое, Толя. Ты прав, даже в ваших условиях можно применить опыт Макаренко. Можно создать коллектив, пусть временный, текучий, но все-таки коллектив. Они ведь не все сразу сменяются?
— Конечно, нет. Часть уходит, часть остается.
— Значит, можно наладить преемственность опыта. Создайте актив.
— Много воли давать рискованно.
— Под присмотром, разумеется. Но пусть они проникнутся доверием к воспитателям и чувством ответственности перед своими же товарищами, — ответственности не за поддержку плохого, как в круговой поруке уголовников, а за доброе.
Анатолий видел сейчас то, что не могла видеть Ольга Васильевна: враждебные лица воров, хулиганов, насильников. Как еще встретят они предложение работать, учиться? Как используют они предоставленную им свободу передвижения?
— Есть у нас одно опасение... А правильно ли мы делаем, что облегчаем режим? Ведь в тяжести заключения, в запертой камере — тоже свой воспитательный смысл. Иной посидит в этих условиях — и на всю жизнь закается нарушать закон. А если пропадет страх перед изоляцией, если жизнь станет полегче, не ударим ли мы другим концом по себе?
— На эту тему мы уже с тобой как-то толковали. Однозначного ответа тут быть не может. Ты же сам говоришь — на одних действует так, на других — этак. Нужно исходить из главного — что выгоднее обществу, при каком режиме оно получит больше исправившихся, при старом или при новом? Пока можно только гадать, точный ответ даст статистика. Обязательно проследите за отдаленными результатами.
— Постараемся.
— А с моей, учительской, точки зрения больше будет хорошего. Ведь есть у вас уверенность, что большинству пойдет на пользу?
— Надеемся.
— А если они хоть чуточку станут лучше, пока сидят у вас, легче их будет довоспитать в колонии. Тем больше шансов, что они вернутся не врагами общества, а его раскаявшимися сынами.
— Какая у меня умная мама, — подала голос Антошка, глазами уставившаяся в книгу, а ушами следившая за разговором.
— И всякие сомнения ты отбрось, Толя. Если даже у кого-то новые порядки отобьют страх перед заключением, это не опорочит ваш эксперимент. Наконец, вы не собираетесь создавать у себя санаторные условия?
— Нет, конечно. Режим останется режимом, и камеры будут запираться в положенное время, и дисциплина не ослабнет.
— Все будет хорошо. Я уверена. Давай налью горячего...
9
В старом, еще царских времен, здании изолятора никакого помещения для воспитателей предусмотрено не было. Архитектору и не снилось, что когда-нибудь в штате тюремной администрации может появиться столь странная и неуместная должность. Поэтому воспитательскую устроили из двух камер — снесли разделявшую их толстую стенку, убрали тяжелые двери с «глазками». Получился просторный деловой кабинет, если и отличавшийся чем от служебных помещений других учреждений, то лишь поднятыми под потолок зарешеченными окнами.
Когда Анатолий впервые вызвал к себе заключенных из разных камер, они пришли настороженные, полные неприязни и подозрения, ожидающие подвоха и готовые к отпору. Они сидели как перед следователем, косо поглядывая на соседей, пуще всего опасаясь неосторожным словом нарушить неписаный закон уголовной солидарности. Но в их глазах было видно и другое: заинтересованность непривычным собранием и удовольствие, которое доставляло пребывание вне камеры, в обычной «вольной» обстановке воспитательской комнаты.
Каждого из них Анатолий хорошо знал, о каждом много думал, прежде чем вызвать на эту беседу. Но если бы кто-нибудь спросил, почему он выбрал этих, а не других, ответить было бы нелегко.
— Я хочу с вами посоветоваться, — начал он деловым тоном, ничем не выдавая своего волнения, — как сделать, чтобы то время, которое вы проведете в изоляторе, пошло вам не во вред, а на пользу?
Вопрос не произвел никакого впечатления. Эти воришки и хулиганы не умели пользоваться такими отвлеченными понятиями, как «польза» или «вред». Они быстро соображали, что сулит им именно в эту минуту поживу или угрозу наказания, но охватить цепь событий, заглянуть в будущее и сделать общий вывод им было не по силам. Анатолий не раз убеждался, что нравственная глухота и социальная опасность преступника чаще всего сочетается с неумением и нежеланием думать. Большинство из них были недоучками, от которых школы старались избавиться, и никаких навыков обобщенного мышления у них не было. Хорошие правильные слова застревали где-то в их ушных раковинах и не задевали мозговых извилин.
Чтобы быть понятым, нужно было разговаривать с ними на привычном для них уровне.
— Каждый из вас хочет поскорее выйти на волю. Правильно я говорю?
Ребята промолчали, но кто-то согласился.
— Правильно.
— Отсюда вас отправят в колонию. Наш закон не только карает таких, как вы, но и заботится о них. Каждый из вас может освободиться, отбыв всего одну треть положенного срока. Хороший закон, по-вашему, или плохой?
Заключенные приняли беседу, как игру в вопросы и ответы. Откликнулись дружно:
— Хороший.
— Значит, у каждого из вас есть возможность выйти досрочно. Но для этого нужно заслужить доверие, нужно доказать, что вы раскаялись и не возьметесь за прежнее. Это вам известно. А как вы думаете, если вы отсюда придете в колонию с плохой характеристикой, со взысканиями, — легче вам будет завоевать доверие или труднее?
Опять наступило молчание. Длинных фраз они боялись. Среди многих слов мог прятаться скрытый, опасный для них смысл.
Анатолий переводил взгляд с одного на другого. Но каждый смотрел в сторону или под ноги.
— Носаков! Подойди сюда.
Второй раз попавший в изолятор по обвинению в воровстве, Носаков испуганно вскочил и подошел к столу.
— Фомина помнишь?
— Юрку?
— С тобой в одной камере сидел, по третьей судимости.
— Ага...
— И я помню, — отозвался кто-то из сидевших сзади.
— Почерк его разберешь? — спросил Анатолий, протягивая Носакову исписанный тетрадный листок.
Носаков пригляделся, пожевал губами, пробуя первую строку, и сказал:
— Разберу.
— Тогда читай. Громко читай, чтобы все слышали.
— «Здравствуйте, Анатолий Степанович, — читал Носаков. — К вам с большим и горячим приветом ваш бывший воспитанник Юра Фомин. На зону я поднялся совсем недавно и, как видите, уже решил написать. Я очень вам благодарен за то, что вы направили меня в хорошую зону, да и вообще за все хорошее, что вы для меня сделали. Только здесь за двадцать дней я понял, насколько вы были правы во всем. Ведь и я тоже относился к вашим словам без нужного внимания. И поверьте, я в корне переменил понятие о жизни и свободе. Я понял, что нельзя жить одним днем, а надо строить план и на следующий день и на дальнейшую жизнь. Здесь можно выйти досрочно, если нет взысканий, а если они есть, то пока не снимут, на свободу не собирайся. Снимать их очень трудно. Тысячу раз лучше приехать сюда, в колонию, с благодарностью, чем с постановлением. Все это я понял, да жалко, что поздновато. С уважением к вам Юра».
Носаков прочел последнее слово, повертел письмо в руках и попросил:
— Можно я его в камеру возьму, пусть другие почитают.
— И нам дайте.
— Ладно, об этом потом. Верите вы тому, что пишет Фомин?
— Верим.
— Теперь вспомните, что я вам говорил, каждому отдельно. Разве не то же самое, что пишет Фомин? То же или другое?
Дождавшись ответа, Анатолий задал главный вопрос:
— Почему же вы Фомину верите, а мне не верите?
Долго молчали.
— Почему не верим, — пробормотал Носаков, — верим.
— На словах верите, а на деле... Если бы верили, что я хочу вам добра, разве вы вели бы себя так, как ведете сейчас?
Анатолий поднял стопку рапортов о нарушениях дисциплины и потряс над головой.
— Вот опять нужно писать постановления, сажать в штрафной изолятор, засорять ваши личные дела. Приятно это мне?.. Жарин! Подойди.
Длинный, нескладный Жарин, самый молодой из заключенных, впервые попавший в изолятор за участие в ограблении, подошел к столу.
— Покажи ребятам руку. Не ту, правую. Покажи, не стесняйся. Раскрой пальцы, не жмись.
На среднем пальце Жарина синела свежая татуировка: перстень с черепом вместо камня.
