Василий Росляков - Витенька
— Ну, давай, не бойся, стукни обушком.
Витек не шевелился, продолжал смотреть в смеющиеся, в колючках, дедовы глаза, личико его заугрюмело.
— Дай я тебе покажу, ничего ей не будет.
Но Витек спрятал за спину топорик, не хотел, чтобы дед показывал, как надо бить обушком топора по ноге. Он переживал в эту минуту что-то сложное и чуть-чуть пугающее.
— А эта? — спросил он наконец, осмелев немного.
— Эта хорошая. — Дед подвинул здоровую ногу, вытянул ее так, что за коротким носком показалось тело в рыжих волосках.
— А эта? — показал Витек пальчиком снова на деревяшку.
— Этой нету, на войне осталась.
— На войне?
— Да, на войне.
Витек не знал, что это такое, но хотелось запомнить и понять, он снова спросил, на этот раз почти радостно:
— На войне?
— На войне, — ответил дед.
— Там? — спросил Витек, показывая пальчиком в сторону.
Дед задумался — как бы получше объяснить? — но ответил утвердительно:
— Там, Витенька, на войне.
Их позвали обедать, они, взявшись за руки, отправились в дом.
Перед тем как сесть за стол, Витек все приставал к отцу, к матери и к бабушке.
— Ты видал, папа? Ты видала, мама? А ты, бабушка, видала?
— Что, Витенька? Что такое?
— У дедушки нога не такая, деревянная.
Бабушка рассмеялась, а Борис и Катерина сказали, что они, конечно, видели эту ногу.
— На войне?
— На войне, Витенька.
— А вот топорик, да?
— Хороший топорик. Кто это сделал?
— Дедушка. Я не буду бить топориком.
— Кого бить?
— Дедушкину ногу не буду бить.
— Зачем же ее бить?
— Я, дедушка, не буду бить.
После обеда пошли на речку, на Незнайку. Витек выскочил за калитку первым и радостно бросился к белому стаду, но тут же с криком отпрянул назад. Страшный гусь, шипя и вытягивая шею, угрожающе стал наступать на Витька и уже хотел было проглотить его, но Витек так заорал, что гусь обратно втянул свою голову и нехотя отступил, да и Катерина подоспела, схватила Витька за руку и окончательно спасла его. Витек долго потом оглядывался, когда перешли мостик, долго вздыхал от горькой обиды: почему этот гусь хотел его проглотить, почему так шипел расщепленным клювом с черными ноздрями? Витек же ничего не хотел сделать плохого. В конце концов он утешился тем, что шел с мамой и папой, держась за их руки, на речку. На какую же это речку? Может, она тоже будет шипеть, как гусь? Дедушка не захотел идти, зато он идет с папой и мамой и никого не боится, а папа говорит, что гусь этот глупый, что он просто ничего не понял, думал, что Витек плохой, но он же хороший мальчик, а глупый гусь этого не знает.
— Не знает, папа?
— Конечно, не знает. Когда он узнает, драться не будет.
— Не будет?
— Нет, не будет.
Витек остановил родителей и, вскинув личико, сказал:
— Он не будет драться, мама.
Катерина подхватила Витька на руки, а тот сразу развернулся к отцу.
— Ты, папа, никогда, никогда не пойдешь на работу?
Борис покачал головой:
— Пока никогда.
— Пока никогда, никогда? — Витек потянулся к отцу, и Борис принял его и посадил к себе на шею.
Высоко-высоко над землей покачивался Витек верхом на папиной шее, смотрел перед собой на дорогу, на еще зеленые деревья, на крыши амбаров, на темную стену леса и голубое небо над лесом. Ему было ни капельки не страшно. Даже самолет пролетел — и не страшно.
Потом они свернули с дороги, прошли лугом и оказались на травянистом берегу маленькой речушки с желтыми кувшинками в тихих заводях, с ряской и водяными растениями и с чистым журчащим стреженьком посередине. Они выбрали место перед круглым омутом, где плескались деревенские ребята, и присели на жесткую травку, плотно оплетавшую береговую землю.
— Вот и речка наша, Незнайка.
— Вода, папа?
— Водяная речка. Видишь, ребята купаются в речке? Видишь, она бежит? — Борис показал на бурный, сплетающийся текучими жгутами стрежень, который начинался сразу после омута, в суженном руслице. — Если вода бежит, значит, это речка.
— Куда бежит, папа?
— Далеко, в другую речку.
— И другая бежит?
— Другая бежит в море.
— Не надо ребенку голову забивать, — вмешалась Катерина, но Витек строго взглянул на нее и поднял руку. Потом снова к отцу:
— А море там, папа?
— Во-он там, далеко.
Витьку было приятно, что он все понимает, решительно все, и обо всем может разговаривать.
— А ты, мама, не знаешь, где море?
— Куда уж мне знать.
— Я тебе покажу. Та-ам, далеко.
Борис снял рубашку, пощурился на солнце, сбросил туфли, брюки.
— Ну что, Катерина, купеческая дочь? Раздевайся!
— Мама, ты не боишься в речке купаться?
Катерина с улыбкой смотрела на плотного, мускулистого Бориса, даже немножко поиграла бровью, очень довольная своим мужем.
— Витек, смотри, какой папка у нас.
— Хороший? — спросил Витек.
— Ни-че-го.
— А ты не боишься?
— Чего бояться-то?
— А речка никуда не убежит?
Катерина засмеялась, поднялась и тоже стала раздеваться, продолжая радоваться, что у нее муж все-таки ничего, но и не забывая, что и сама-то она недурна собой. Думая об этом, она раздевалась с удовольствием, немножечко кокетничая, хвастаясь втайне перед Борисом своим сложением, молодым и почти не тронутым родами телом. В эту минуту Витек как бы ушел для нее на второй план, что бывало с ней редко. Но Витек не хотел уходить на второй план, рассерженно топнул ножкой и переспросил, потребовал ответа:
— Речка не убежит?
— Да куда же она убежит, сыночек? — спохватилась Катерина и даже покраснела, как бы устыдившись своей минутной слабости. — Ты разве не видел нашу Яузу? В Москве?
Витек пригнул голову, задумался. Ничего он не видел и не слышал, но признаваться не хотелось. Как же это не видел? Видел, конечно.
— Там? — вышел он из положения.
— Да, Витенька, в Москве.
— В Москве, на войне?
— Глупенький мой дурачок. Хочешь купаться?
Витек покосился на речку и не ответил. Потом, когда Борис и Катерина уже были в воде, подошел к самому краешку берега и стал смотреть на это необыкновенное зрелище: купались папа и мама. Он так переживал, так волновался, что начал взвизгивать и топотать ногами, вытянув перед собой руки. А родители дурачились, обливали друг друга водой, брызгались, хохотали, Катерина бросилась к Борису и стала его топить. Тут Витек не выдержал, не удержался на месте, шагнул, не глядя под ноги, и плашмя упал в воду. Мог бы и захлебнуться, но, когда пришел в себя на руках у матери, переморгал страх, огляделся, увидел, что ничего особенного не произошло, стал снова рваться к воде.
Витька искупали, он тоже хохотал и плескался и не хотел вылезать из речки, а вечером в кроватке начал гореть огнем, разметался на подушке, стонал. Родители сначала тихонько переругивались, поочередно поправляли на Витеньке одеяло, прикладывали ладонь к пылавшему лицу, но потом, как бы освоившись и притерпевшись к неожиданной напасти, притихли, стали ложиться спать. И уже легли, потушив свет, чтобы с утра, если жар не пройдет, принимать какие-то меры, в Москву ли везти Витеньку или ехать за доктором, легли и уж успокаивать сами себя начали, пройдет, мол, к утру, из жаркого в холодное попал, простуда прихватила, к утру перегорит и все пройдет, как вдруг Витек завозился и жалобно заплакал. Катерина поднялась, зажгла свет и села возле кроватки успокаивать Витеньку. Но он не успокаивался, все плакал беспомощно и жалобно. Катерина взяла его на руки и так сидела в одной рубашке, прикачивая Витеньку и приговаривая в такт покачиванию разные ласковые и жалостливые нелепости. «У собачки заболи, у Витеньки заживи…» и так далее. А Витенька постепенно перестал плакать и даже постанывать перестал, потому что и на это в нем уже не хватало сил. Сперва, когда плакал, он еще переводил свой беспомощный взгляд на лицо матери, чтобы глазами пожаловаться, как ему плохо, и Катерина также глазами, полными любви и тревоги, жалела его, между ними еще держалась тоненькая связь. Но вот он стал дышать все чаще и труднее, с каким-то ужасным шумом, и эта тоненькая ниточка все утончалась и наконец оборвалась. Витек уходил от матери, и уж вовсе ушел в самого себя, в свои страдания, а возможно, уходил куда-то совсем в другие пределы, где не было никого, даже мамы, державшей его на руках. Он дышал часто и тяжело, и открытые глаза его были совершенно как бы закрыты, они ничего не видели, ничто уже не отражалось в них, они были потусторонними, им не было дела ни до чего на свете. Катерина поняла это в какой-то один миг, ей сделалось страшно, и она заплакала, на что Витек никак не отозвался, ни вздохом, ни движением хотя бы глаз, он продолжал неестественно часто и тяжело дышать, и пламя жизни еще держалось в нем, но было слабым и колеблющимся, одно дуновенье со стороны — и оно погаснет. Плача, Катерина говорила:
