Виталий Трубин - Теплое крыльцо
— Здравствуйте, — сказал Иван, подумав: «Откуда здесь девушка? — и встретил ее утомленный взгляд.
— А вот и кавалер, Надя, — шутливо-серьезно сказала нянечка. — Повеселит нас.
— Нет, Марья Васильевна, — смущенно ответил Иван. — Кто пировать, а я горевать.
— Ты это брось, парень, сегодня Новый год, — искренне удивилась нянечка. — Чай с баранками будем пить.
— А это кто? — наклонившись к старушке, стараясь, чтобы не слышала девушка, спросил Иван.
А Марья Васильевна выпалила:
— Она с тобой в одной смене была! Надя, ты ж его знаешь?
— Знаю, — не оборачиваясь, ответила девушка.
— Да? — Иван растерянно сел рядом с ней и, помедлив, сказал: — Странно… Как это мы раньше не виделись?
У девушки были карие с восточной грустинкой глаза, светлые тонкие брови, красивого рисунка губы. Она пристально посмотрела на Ивана, но ничего не ответила.
Иван откинулся в кресле и стал смотреть телевизор… В редких, освещенных солнцем тростниках, подминая крепкими ботинками молодую траву, одетые в маскировочную форму, осторожно передвигались наемники. На их суровых, выжидающих лицах был профессионально спрятанный, но все же заснятый оператором страх. В небе, нервно гудя, появился вертолет, и наемники сразу стали стрелять по густому впереди них далекому тростнику. Припадая на колени, падая и поднимаясь, они перебежками скрылись в зарослях, и оператор еще показал их напряженные, согнутые, тесно обтянутые пятнистой одеждой спины. А потом те, кто прятался в зарослях тростника и по кому наемники вели огонь, мирным шагом, одетые в невоенное, тоже прошли перед кинокамерой: бесстрастно нес винтовку плотный, смуглолицый крепыш, у высокого улыбающегося парня на костистом плече был гранатомет, а у кудрявого, строгого на вид мужчины через шею на выцветшем ремне висел трофейный американский автомат. Замыкающий цепочку черноглазый парень в хаки шел чуть раскачиваясь. Его удлиненное, усталое лицо было в поту, хаки во многих местах разорвано. Парень крепко нес ручной пулемет, и по тому, как он ловко держал его, было видно, что повстанец прошел не одной военной дорогой.
— Воюют, — грустно вздохнула нянечка.
— Воюют, — ответил Иван.
…Юноши и девушки в светлых рубашках и брюках строили баррикады, опрокидывали машины. В небе опять висел вертолет, и солдаты в маскировочных одеждах в тумане слезоточивых газов рысцой бежали в атаку на баррикаду.
Потом на экране снова шел бой. Среди больших наваленных друг на друга камней двое юношей, спотыкаясь и сгибаясь от тяжести, тащили носилки с раненым партизаном, а тот закрывал лицо согнутым локтем.
— Мальчишки совсем, — говорила нянечка. — Тяжело им. Куда они его? Камни кругом.
— В госпиталь несут, — вслух подумал Иван.
— В нашем санатории в войну хороший госпиталь был, — посмотрев себе на руки, сказала нянечка и, нахмурив брови, достала из хозяйственной сумки, прислоненной к ножке стола, связку баранок. — Давайте, ребята, чай пить. Новый год за окном. Вот-вот постучится.
Иван с Надей поднялись и, не глядя друг на друга, как незнакомые, сели к журнальному столику.
— Ты, Иван, родом откуда? — наливая заварку в стакан, спросила нянечка.
— Из Сибири.
— Ну? — Глаза нянечки радостно оживились. — Да не похож ты на сибиряка!
— Почему? — смутился Иван.
— Да росту ты невысокого.
— Дак я из тех мест, где Сибирь начало берет. Это дальше, за нами крупный народ.
— Ох, парень! — горделиво сказала нянечка. — Повидала я сибиряков, когда их в сорок первом году под Москву везли. Росту все двухметрового, в белых полушубках, валенки до половины кожей обшиты, варежки специальные, чтобы стрелять, с тремя пальцами, шапки на голове — ладный, красивый народ…
— Марья Васильевна, — перебила старушку девушка. — Вы нам расскажите про госпиталь.
— А что рассказывать? Чего старое ворошить. Работали, да и все. Я за ранеными ходила.
— К вам в госпиталь, когда первых раненых привезли? — спросил Иван.
— Да как война началась, через две недели. Поезд пришел, отцепили для нас несколько вагонов, а состав дальше по России пошел. До войны в этом доме, как и теперь, санаторий был, но для военных. Я в нем и работала. Э, да что старую боль вспоминать! Все-таки Новый год. Лучше будем телевизор смотреть.
— Нет! Нет! Марья Васильевна! — взволнованно заговорила девушка. — Расскажите про госпиталь. Вы говорили, что санитарный поезд пришел через две недели после начала войны. Какие они были, наши солдаты?
— Что значит, какие? — удивленно переспросила нянечка.
— Ну, отступали ведь. Какие они были?
— Этого я не помню.
«А ведь она помнит», — подумал Иван.
— Работали все, — негромко сказала нянечка. — Я, например, разную работу вела. У меня на руках было несколько палат. Мыла ребят, которые сами не могли. У нас в подвале — там теперь склад, вы не знаете, — была вроде как баня. Многие, особенно молоденькие, помню, стеснялись, не хотели, чтобы мы, женщины, их обмывали, а я говорила: «Закрой глаза и думай, что ты дома у матери, а она тебя разным видала. А уж мы, как мама, постараемся тебя хорошо помыть». Какие пораненные были! Боже ты мой! Вынимали их из вагонов беспомощных. Самые-то первые наспех обработанные были, а какие и хорошо перевязанные — все зависело от человека, который перевязку делал. А один танкист, помню, — и Мария Васильевна заулыбалась, а потом засмеялась в кулак, и ее лицо неожиданно помолодело, — ну до чего забавный оказался. Сначала совсем ничего не говорил. Контуженный. Лежал немой да слабый после контузии три недели. Я ему обед принесла. У него как раз аппетит разыгрался. Тарелку он взял, а ложку в руке не удержал. Упала на пол. Он в сердцах как даст матерка и покраснел, да так, что вся палата захохотала. А мне радостно — человек ожил! Ох, и юморной был! Такой острослов оказался. Мы, нянечки, тоже лечили. Следили, чтобы везде была чистота. А как мы мыли полы! Ножами скоблили, горячей водой шпарили, чтобы заразы какой не осталось. Людей любили, старались для них.
— А как они, солдаты, в часть возвращались? — спросил Иван.
— Им все новое выдавали: гимнастерку, шинель, сапоги — все. Придут к нам, слов хороших наговорят, расцелуем их на прощание. Бывало и так: пройдет месяца три — и опять тот же солдат или офицер штопаться пришел. Вот какая судьба.
— После войны ни одного солдата, который у вас лежал, не встречали? — спросила Надя.
— Нет.
— А кого из раненых особенно помните?
— Многих, кажется, помню. А может, мне это только кажется… Ой, внизу, вроде, телефон звонит! Вы не слышите? Директор меня проверяет или дочка звонит… — Нянечка заторопилась на первый этаж.
— Спасибо вам, — сказала ей Надя.
— Да за что, милая?
— Просто. Спасибо и все.
— Всем спасибо, милая.
— Славная она, — сказала ей вслед девушка.
— Да, — согласился Иван.
— Давай поговорим. — Надя внимательно посмотрела ему в глаза.
— О чем?
— Обо всем. О нянечке, например.
— Почему о нянечке? Сегодня Новый год. Поговорим о будущем.
— Знаешь, мне повезло, что я узнала обо всем сейчас, в начале смены. Я буду думать, как тут жили и выздоравливали раненые…
— Слушай, — решился спросить Иван. — Нянечка сказала, что мы с тобой были в одной смене. Почему я ни разу не видел тебя?
— Ты и не мог меня видеть. Первую неделю, когда все еще только осматривались, я простудилась и весь месяц была в изоляторе.
— Вот как, — посочувствовал Иван. — Теперь эти пропущенные по болезни недели ты будешь жить в санатории?
— Да.
— Понятно. Надо же, как не повезло тебе. Знаешь, я тоже лежал в больнице, не раз…
— Знаю. Мы же не на турбазе, а в санатории. Тут здоровых не держат. Но больше не будем говорить об этом. С Новым годом тебя!
— И тебя, Надя!
В люстре по-прежнему горела одна лампа. Светился экран телевизора, диктор объявляла, что самодеятельный хор из Пинежья споет обрядовую песню.
— Надя, в Пинежье хочешь поехать? — спросил Иван.
— Очень хочу.
Ветер покряхтывал за окном. Пинежцы водили хороводы: старушки в крестьянских уборах и старики в белых, вышитых на груди рубахах и черных заправленных в сапоги штанах пели:
Родимый ты мой батюшко,
Отпадает да право крылышко,
Отлетает да сизо перышко.
Разве крылышку да не больно,
Разве перышка тебе не жалко…
Потом три старика играли на дудках, и один, бородатый, с озорными глазами, еще молодцеватый, весело помаргивал, словно куда звал за собой.
— Этот старик на моего деда похож, — грустно сказал Иван.
— Он жив?
— Да.
— Счастливый. А у меня ни дедушек, ни бабушек. В Гродно под бомбежкой погибли.
— Знаешь, Надя, что если бы все, кто на войне погиб, замерз, утонул, сгорел, враз бы ожили. Куда бы они пошли?
