Михаил Шушарин - Фотькина любовь
Виталька не понял: шутит председатель или говорит серьезно? Во время большого хода рыбы механиками катеров назначали обычно самых опытных механизаторов. Помог ему стриженный под ежа председательский шофер Гена.
— Ты поезжай, — сказал потихоньку Гена. — Поезжай, пока он не раздумал.
— Хорошо, хорошо, — закивал Виталька, и сам удивился, как легко смяк под озорным и требовательным взглядом председательского шофера. Шмыгнул в кабину, легонько стукнул по сигнальной коричневой кнопке, поехал.
…Лето было горячее. Солнышко стояло над краснеющими рябинниками, над шиферными, железными, пластяными крышами села. Вставал Виталька вместе с июльским солнышком, шагал по песчаному берегу к своему катеру, давил на двенадцативольтовый стартер, взрывавший теплую, как щелок, воду, и проносился вдоль берега, тревожа поздно засыпавших рыбаков. Он был доволен собой, Егором Кудиновым, строгим и, как он говорил, «железным» мужиком. И не подозревал Виталька, как пристально присматривается к нему «железный», какой горестной сенью заволакивает его взор, когда, глядя на Витальку, вспоминает он что-то далекое.
…Дом Сосниных, в котором жили тогда Акуля с пятилетним Виталькой и ее брат Афоня с женой Зойкой, срублен из вольного леса на две половины еще до революции. Холодные сени, кладовка, коридор; направо — кухня, налево — горница и горенка (спальня). Дом был стар и мрачен. Вернувшийся с войны Афоня перебрал мало-мальски крышу, утыкал мхом пазы, починил забор. Жили так: Афоня с Зойкой — в горнице и горенке, Акуля с Виталькой — в кухне. Там, около огромной русской печи, стояла кровать, закинутая старым одеялом…
Когда Егора поставили председателем колхоза, Афоня привел его к себе домой и тут же предупредил:
— Ты, Егор, с Акулиной, пожалуйста, не заводи особых разговоров. Переживает она за Кирилла. А тут еще во время войны интендант какой-то картошку закупал, ну и обманул ее, сукин кот… Так она сейчас всех клянет… И ты не лезь к ней с вопросами!
— Кирилл — мой бывший комиссар. Акулина — его жена. Я должен, Афоня, протянуть ей руку. Ну, хотя бы рассказать, как он погиб.
— Не надо. Расковыряешь старую болячку.
Виталька сидел в кухне за столом и ревел горючими слезами.
— Что такое, племянник? — бодро спросил Афоня.
— И-и-и-сть хочу-у-у!
— А где мать?
— На работу убралась. Мне черных оладушек напекла, а сама убралась!
— Ну так ешь оладьи.
Виталька перестал реветь и, совсем как взрослый, сказал мужчинам:
— Они горькие. С полынью. У меня от них животик крутит. Еще раз поем и умру.
— Ну ладно, ладно, завтра попросим в сельпо овсянки.
— Я сегодня хочу.
— Ну, я и сегодня схожу… Вечером напечем добрых лепешек. А сейчас пока молочка попей и айда на улку, бегать.
Когда зашли на Афонину половину, хозяина прорвало:
— Вот, оно, горе какое, Егор. Куска хлеба доброго нету. Мешанину из овсюга да жабрея едим. Вот оно горе.
Егора потрясла встреча с Виталькой. Комиссар Кирилл Соснин говорил когда-то: «Хороших щей не хватает — полбеды, после войны отъедимся…» Погиб Кирилл со своими светлыми думами.
— Ты присаживайся, Егор, я сейчас в погребушку сбегаю, может свекольная есть, угощу…
— Не надо, Афоня. Я пойду. Потом когда-нибудь посидим.
— Разобиделся, что ли?
— Перестань пустяки говорить. Пойду в правление. Не должно быть, чтобы и детишки без хлеба…
В те дни Егору объявили первый выговор за неправильное использование семенного фонда: пять центнеров пшеницы размолол, и все дети фронтовиков получили по два пуда хорошей пшеничной муки. О выговоре, конечно, никто не знал.
Акуля спросила Егора:
— Это ты, что ли, распорядился насчет муки-то?
— Не я. Правление.
— Смотри, как бы тебе не попало!
— Не боюсь.
— Ишь ты, какой бойкой!
Акуля была стройна и красива. Веснушки, разбегавшиеся по переносью, молодили ее. Опущенные темные ресницы придавали лицу не столько скорбное, сколько загадочное выражение: будто ждала или звала кого-то.
— Мне худо не будет, — продолжал Егор. — Ты вот сама-то давай поактивнее. Не забывай: жена комиссара.
— Не говори ничего, Егор. Разревусь. Не трогай меня.
— Ладно. Ладно.
После разговора они разошлись друзьями. Акуля медленно возвращала себя людям.
* * *Галка, дочь Егора Кудинова, закончила среднюю школу с золотой медалью и до поступления в институт работала с девчонками в рыболовецкой бригаде колхоза. Каждое утро, чуть свет, уходила она к рябиновой согре, где были накопаны большие подвалы, а под огромнейшими курганами из опилок и соломы хранился намороженный с зимы лед.
Хрипел транзистор. Девушки сидели на дощатых столах для разделки рыбы и пели песню:
Мне снится этот сон,
Один и тот же сон…
Приплывали с озера рыбаки, развешивали на рогатые рахи сети, выпрастывали из них крутолобых серебряных карасей и сырков, изгибающихся в ячеях, хлещущих хвостами по стенкам деревянных ящиков.
Взвешивал рыбу дед Увар Васильевич, школьный завхоз, давний сосед Кудиновых, веселый добрый старик. «Вес да мера — божья вера, а для нас просто необходимость, — говорил он. — Раньше купчишки рыбу без весу принимали. Распрягут лошадей и дугами меряют. Накладешь гору карасей под самое колечко на дуге — пуд! Рублевку получай! Ох, околпачивали народ…»
Потом начиналась разделка. Рыбу распластывали по хребтине остро наточенными все тем же Уваром Васильевичем ножами. Очищали нутро и бросали в бочки с холодной водой. Хорошо прополоскав, укладывали слоями в маленькие дубовые бочата, солили и ставили под «гнет».
Когда отдохнувшее солнце выползало из-за рябиновых зарослей, на место работы к школьникам приходила учительница Мария Николаевна. Дед косился на ее авоську, куда она бросала самых крупных рыб, покуривал «гвоздик».
— Отменны пироги выйдут!
— Я же не бесплатно, — краснела Мария Николаевна. — Вот квитанция. Вчера в конторе выписала.
Учительница уходила, а Увар Васильевич, как бы продолжал начатый с нею разговор.
— Так, так, — говорил он. — Конечно, бесплатно это только при коммунизме будет, а пока социализма. Поллитру и ту без денег не дадут, отраву эту… Бывает позарез выпить охота, а в кармане — тишь… И ходишь тверезый!
К вечеру работа прекращалась, бочки с рыбой убирали в ледяные подвалы, а девчонки убегали к озеру, на пески.
…Стояли самые длинные дни, и Виталька все чаще стал приезжать на рыбачью пристань. Катер впивался килем в песок, двигатель замирал. Виталька, коричневый от загара, садился на бак и смотрел на Галку.
— Затоскуешь! — кричали девчонки.
— Ну да! — отвечал он.
В один из таких дней на новенькой сиреневой «Волге» прикатил в гости к Витальке Жора. Рядом с ним в белом легком сарафане и маленькой шляпке сидела чистоозерская поповна.
— Поздравь! — улыбнулся Жора. — Жена моя!
Виталька лишь на мгновенье вспыхнул, а потом притушил в себе неловкость:
— С законным, значит, вас! Поздравляю.
«Волгу» оставили на берегу, сами перешли на катер. Помчались к рыбачьей пристани.
— Поедем с нами, Галка! — позвал Виталька.
И она, накинув на плечи ситцевое платьишко, пошла по мелковью к катеру, покачивающемуся на волнах. Расправляя белые усы, катер вышел к середине озера. И село, и согра, и рыбачья пристань — все перевернулось в озерной глади, стало далеким, фантастичным.
Они долго купались, причалив к маленькому, заросшему боярышником, песчаному островку. Затем Жора вытащил из-под сиденья черный с медными бляхами портфель и извлек из него две бутылки коньяка.
— За праздник Нептуна, бога морей Посейдона! — доверительно улыбнулся он.
Варили уху из карасей, пили коньяк, танцевали на горячем песке. В кустах боярышника Виталька молча целовал Галку растрескавшимися губами…
Шли дни. Медленно перекатывалось по загривку рябиновой согры солнце. Плескалось озеро, било во время больших ветров волнами по белокаменному крутояру так, что брызги долетали до рябиновской улицы. Волгли, покрываясь зеленым лишайником, заборы, размокали засохшие на солнцепеке двери разбросанных по берегу бань.
Горячее было время. Шли большие уловы, и колхоз вызывал из города самолет. Свежих карасей и сырков ссыпали в сосновые ящики и запихивали в объемистое брюхо «Аннушки». Получайте, горожане, свежую рыбу, стряпайте по воскресеньям пироги, поминайте добрым словом Рябиновку.
Кипела возле сетей вода. Когда надо было пустить в ход невод, башлыки[1] предупреждали катеристов: Витальку и председательского шофера Гену. Зацепив крючьями мокрые поводья, катера тянули невод до небольшой мелководной «банки». Потом катера отцеплялись, и невод затягивали на берег вручную или маленькими тракторами. За день давали по три-четыре тони.
