Федор Кравченко - Семья Наливайко
— Смотрю я на тебя, Александр Иванович, и думаю: что там у тебя на душе? Какая у тебя думка насчет текущего момента. А?
— Думаю, как все, — пробормотал Ворона, взлохмачивая усы подрагивающими красными пальцами. — Война есть война, а враг есть враг…
— Ну и что?
— Врага надо бить!
До сих пор Ворона и усы подкручивал, и приосанивался, особенно если встречал «бравую молодицу». Теперь он лохматил усы и волосы на голове… Он кряхтел, морщился… Он изображал из себя одряхлевшего человека. Но не так легко было провести Полевого.
— Не прикидывайся, Александр Иванович, овечкой, — сказал парторг. — Давай по душам говорить. Прошлое-то у тебя, в общем, неважное: хоть сам и не кулак, но за отцовское наследство на нас в обиде. Верно?
— Вот еще…
— Не крути, Александр Иванович. Логика подсказывает, что от тебя добра ждать нельзя. Мы и не ждем. Но об одном предупреждаем тебя: если чего-нибудь натворишь, после пожалеешь. Заверяю тебя: сколько бы ни тянулась война, а советский народ гитлеровцам не победить. И любого предателя рано или поздно мы все-таки накажем…
Ворона внезапно усмехнулся. Полевой понял его.
— Ты сейчас так подумал: болтает Полевой всякую ерунду. Не ведает, что через какое-нибудь время от него самого и костей не останется. Что верно, то верно. Но я с тобой, Ворона, от имени всей партии говорю. От нашей большевистской партии. А она навеки останется. Понял?
Ворона сгорбился, тихо спросил:
— Что ж я должен делать?
— Я сказал все, что требует текущий момент, — строго проговорил Полевой. — А ты сделай для себя вывод. Ты ведь не глупый человек!
Когда Полевой вышел из конторы, Ворона шумно вздохнул:
— Ума не приложу, что делать. Вот прижал так прижал…
Однако, хотя Полевой и «прижал» Ворону, тот не очень-то горевал. Как видно, он и не думал уезжать из Сорок. Он тайно скупал ценные вещи у колхозников.
Этот человек был далеко не беден, но вечно жаловался на нужду. Сейчас он старался приобрести любую вещь, только бы избавиться от денег.
В 1917 году он вернулся с фронта в форме военного фельдшера и начал работать в сельской больнице. В течение нескольких лет Ворона работал врачом, не имея специального образования. С появлением молодых советских врачей его положение изменилось: он превратился в заведующего больницей, в администратора. К этому времени он построил себе новый дом под железной крышей, купил двух коров. В одном только не повезло ему: умерла жена. Пришлось самому коров доить. Он носил молоко на базар и копил деньги. Большой доход давал ему и сад. Когда его окончательно разоблачили как проходимца, он стал спекулянтом. А в тридцатом году угодил в тюрьму…
После Сидор Захарович пожалел его и назначил скотником. Оказывается, сам Ворона назвал себя ветеринаром.
— Нехай, — сказал по этому поводу Сидор Захарович. — Пока у нас нет ветеринара, нехай он ставит коровам клизму.
Когда стало — известно, что колхозный обоз отправляется в далекий путь, Ворона пришел к Сидору Захаровичу с охотничьим ружьем за спиной.
— Я остаюсь, товарищ председатель, — решительно заявил он. — В партизанский отряд пойду. Со скотом кто угодно справится, а такие люди, как я, должны с немцами воевать.
— Когда нужно будет, пошлют воевать и тебя. Пока надо скот сопровождать, — спокойно возразил Сидор Захарович. — Не нанимать же нам для этого человека. И лучше не возражай, я решил твердо.
Ворона вернулся домой и пытался побить, поломать приобретенные вещи, но сын помешал ему. Костя позвал соседей. Ворона растерялся. Он смотрел на помятый, изуродованный им же самовар и бормотал:
— А что же я немцам буду оставлять свое добро? Чтоб они не дождались этого! Чтоб их чума выморила, проклятых…
Потом он заперся с Костей, и они долго о чем-то спорили Александра Ивановича не было слышно, а Костя все время кричал. И, выйдя на улицу, он все ещё не мог успокоиться.
Наконец появился и Ворона с пузатым мешком в руках. Он молча сел на подводу и сидел съежившись, словно боялся оглянуться на свой дом. Только когда донесся, до него голос Сидора Захаровича, он поднял голову и, окликнув председателя, просяще сказал:
— Может, все-таки отпустишь меня в партизанский отряд? В мировую войну я их, гадов, бил, и теперь бить хочется.
Сидор Захарович мимоходом спросил:
— А в восемнадцатом году бил немцев?
Ворона молчал.
— Вот видишь, — сказал Сидор Захарович, оглядывая сдерживаемых погонщиками коров, — значит, партизанского опыта у тебя недостаточно…
Костя выбежал на пригорок, увидел сидевшего на возу сгорбившегося отца и заревел. Ворона толкнул его кулаком в бок и затем, обращаясь к Сидору Захаровичу, громко сказал:
— Я сына оставляю, Сидор Захарович. Смотри, Костя, бей проклятых фашистов, не давай передышки.
Сидор Захарович возразил:
— Косте в армию пора идти. Не оставим его.
В воздухе зазмеились, засвистели длинные бичи погонщиков. Огромный табун двинулся вперед, поднимая, пыль. Костя снова подошел к отцу, но Ворона уставился на него такими злыми глазами, что парень попятился.
Он больше не плакал, лишь с тоской смотрел на родителя. И мне стало жалко его. Я думал: может быть, он такой оттого, что не знал материнской ласки? А что, если бы у него была такая ласковая мать, как у меня?
Я стоял на пригорке, провожая взглядом табун. Я твердо решил остаться. Сидор Захарович соскочил на минуту с коня, пожал мне руку, как товарищу, и сказал:
— Значит, остаешься, Андрей? Ну, смотри, не жалей гитлеровцев.
Затем он позвал Костю:
— Константин Ворона, иди садись!
Но Костя не отозвался, он незаметно ушел домой.
Сидор Захарович обнял меня и крепко поцеловал, щекоча щеки жесткими усами. Я забеспокоился: где же мать? И вдруг увидел легкий возок, на котором она сидела. Позади нее на свежем сене лежал баян.
— Забрала твою гармошку, — сказала мать, жестом подзывая меня. — Будешь в дороге играть…
Я стоял и смотрел на мать; День был пасмурный, а у нее глаза блестели, словно синие огоньки. Сидор Захарович отошел в сторону и чересчур долго закуривал, поглядывая на нас. Я твердо сказал:
— Мама, я остаюсь.
Она, должно быть, решила, что я шучу, и, дернув вожжи, сказала:
— Ну так возьми свою гармошку, а то я поспешаю.
— Баян мне теперь не нужен: я в партизаны пойду.
— Тю, дурненький! — сказала мать, все еще не веря в серьезность моего тона. — Из тебя выйдет такой партизан, как из меня председатель колхоза. — Она лукаво взглянула на Сидора Захаровича к уже серьезно проговорила: — Ну, садись, пора уже ехать.
— Мне надо остаться, мама, — повторил я и стиснул зубы, чтобы не расплакаться.
Мать поглядела на меня и поняла, что я не шучу. Она с невероятной быстротой спрыгнула на землю и, обняв меня, разрыдалась. Все, чем мы жили до сих пор, промелькнуло перед моими глазами. Вспомнилось, как Максим, уезжая на фронт, говорил мне: «Береги мать, Андрей, ты теперь один у нее…»
Я заколебался: ведь мать уезжает неизвестно куда. Совсем-совсем одна. Что скажут братья после войны, если она погибнет, не дождавшись их?
Я не знал, что мне делать. Вдруг послышался спокойный голос Сидора Захаровича:
— Не беспокойся, Андрей, мать с нами едет, а мы ее не обидим.
Мать оторвалась от меня и поглядела на Сидора Захаровича такими глазами, что он отвернулся.
— Себе даже зятька сберег, а у меня последнего сына отбираешь?
Сидор Захарович обиделся. И впервые за все время я почувствовал грусть в его голосе:
— Не говори, чего не следует, Катерина. На твоего сына я не влияю. Он лучше меня знает, как надо поступить.
— Меня никто не уговаривал, — сказал я матери. — Все идут в партизаны; Даже Костя убежал… А я что, калека? Не надо плакать, мама, мы скоро увидимся. Я же тут не один остаюсь, — пошутил я, — батька со мной.
Мать поправила выбившиеся из-под платка седые волосы и улыбнулась. Затем поглядела на меня ярко заблестевшими заплаканными глазами. И еще раз поцеловала меня — в лоб, в щёки… Наконец, едва сдерживая слезы, она торопливо села на возок.
— Береги себя, Андрей, — сказала она тихо. — И смотри, чтоб Костя тебя опять куда не заманил.
Когда мать уехала, вокруг стало как-то пусто и неуютно. Я почти побежал к дому Насти Максименко. Она вместе с Ниной, должна была уехать на сельсоветской подводе.
На улице, у знакомого домика, я увидел подводу, нагруженную домашним скарбом. На возу, рядом с женой и тещей Стокоза, сидела Настя. В руках ее позвякивал большой зеленый чайник. У воза хлопотал Стокоз, помогая Нине вскарабкаться на огромный сундук. Заметив меня, она отстранила Стокоза.
— Ты почему не уехал? — спросила Нина, подбегая ко мне.
— В партизаны иду.
Девушка заволновалась:
