Константин Локотков - Верность
Надо скорее учиться!
В Студенческом городке день начинался так: сперва возникала песня. Она появлялась не сразу, откуда-то издалека — только мелодия, светлая, как утро, как воспоминания детства. Потом в нее неторопливо вплетался чистый бас, и вот уже во всех комнатах большого четырехэтажного общежития звучала песня:
Широка страна моя родная…
Люди, не открывая глаз, слушали песню. Диктор читал последние известия, и снова все погружалось в утренний, сторожкий сон. Еще рано!
Через час студенческое общежитие дружно просыпалось от неожиданно резких и веселых переливов горна: они шли с первого этажа, из дверей комнаты, где жил горнист, студент первого курса Сережка Прохоров, стремительно пробегали по коридорам и обрывались на высокой, невозможной ноте, летящей из форточки четвертого этажа.
Физкультзарядка!
Хлопали двери, раскрывались окна. К общежитию спешили женщины с молоком.
Сережка Прохоров садился в крайнем окне четвертого этажа, задорно поблескивал очками, такими большими, что из-за них трудно было разглядеть его маленькое, курносое лицо.
— На зарядку становись! — доносился снизу повелительный, зычный бас физрука Хмурого.
Комната № 22 просыпалась после второго сигнала.
— Проспали! — вскакивал Аркадий Ремизов и протирал черные дикие спросонья глаза. Два прыжка — и он у кроватей товарищей. — Физкультзарядка! Подымайсь! — И сдергивал одеяла с друзей.
Те по-разному воспринимали это. Федор Купреев сразу открывал глаза, словно и не спал.
— Зарядка? Есть!
И быстрым движением, до хруста в суставах вытягивая сильное, загорелое тело, спускал ноги на пол. Труднее всех было встать Виктору Соловьеву.
— С вашего позволения, еще десять минут, — бормотал он, и красивое лицо его обиженно морщилось.
— Ну, ну, — ласково гудел Аркадий, — что за нежности? Или ты предпочитаешь прежде принять холодный душ? Это меня не затруднит. Могу! — И угрожающе гремел чайником.
Виктор одевался медленно, потягиваясь и зевая.
— Какой дурак придумал эти физкультзарядки…
— Приказ директора, — говорил Аркадий.
— Какой там приказ директора, — ворчал Виктор. — Затея Александра Яковлевича…
Он выходил из комнаты последним.
— Становись! — кричал Хмурый. — Смирно! Справа по порядку номеров рас-счи-тайсь!
— Первый, второй, третий…
Сережка сидел в окне четвертого этажа и, блаженно позевывая, смотрел, как длинная цепочка ребят и девушек бегала по стадиону.
Затем уходил досыпать.
Собственно, в этом и заключалась для него прелесть обязанностей горниста — лишние сорок минут сна. Иногда он прихватывал и время завтрака. Студенты уже заполняли аудитории, уже рассыпался по коридорам звонок к началу занятий и замирал весь Студенческий городок, а он только еще бежал из общежития, спотыкаясь, на ходу цепляя очки на вздернутый неудобный нос.
Без пяти минут девять по коридорам стремительно идет профессор Трунов, декан факультета. Коридоры уже пусты. Трунов поочередно подходит к каждой двери, прислушивается, — все на своих местах. Успокоенный, шествует дальше.
Ровно в три часа распахивается тяжелая дверь, и студенты покидают институт. Мягкие от солнца тротуары ведут их в столовую.
…Студенты любили свою столовую не только потому, что кормили здесь дешево и сытно, особенно после «разгона» заведующего столовой на общем студенческом собрании, но и потому, что, разобщенные в институте по факультетам, группам и курсам, здесь они собирались все вместе.
— Раскрой первый том, страница восемьдесят третья, прочти и не болтай глупостей.
— «Юпитер, ты сердишься? Значит, ты не прав»…
— Удивил! Броском тигра… в правый верхний угол…
— Товарищи, кто желает билет в театр? Премьера — «Парень из нашего города».
— А я говорю тебе, что производственные отношения…
— Смотри! Дай карандаш. Интеграл от нуля до бесконечности…
А вечером, чуть стемнеет, опять заполняются аудитории. В вестибюле и на доске расписаний и объявлений белеют листки. Кружки, политучеба, семинары… Ходит по пустым коридорам техничка Михайловна, косясь на часы, прислушиваясь к мерному гудению динамо в подвале, к голосам за дверями аудиторий.
В общежитии перед сном — звуки гитар, пары в коридорах, шелест газет в комнате отдыха, склоненные над шахматами головы, сухой стук шаров в бильярдной…
Ночью — вспышки синих искр над трамвайной линией, далекая музыка в садах.
В выходные дни оживает голосами и смехом лес, дробится всплесками река, бьется мяч над сеткой («Гаси!» — вскрикивает Женя Струнникова и приседает), а Федор Купреев выводит свою команду на футбольное поле.
И высокое солнце старается, светит во всю мочь…
Поступив в институт, Надя Степанова сразу прилежно взялась за учебу. Все здесь было значительным для нее: тихие аудитории, строгие профессора, сама атмосфера института, такая непохожая на атмосферу школы, где их до десятого класса звали девочками. Надю всегда раздражала — и в школе и здесь — глупая уверенность некоторых ребят в том, что они способнее девушек. И она твердо решила не отставать от них в учении.
— Надо работать систематически, каждый день, — говорила она Жене, — и нам легко будет на экзаменах.
Женя делала серьезное лицо.
— О да! О да! Конечно, — и надувалась, сдерживая смех. У нее были свои мысли на этот счет. Она мечтательно поднимала глаза. — Моя мечта — выйти замуж.
И хохотала. И Надя знала, что это шутка.
Нет, не была красивой Женя Струнникова, но, наверное, если б она вдруг сделалась красавицей, это огорчило бы и ее, и всех, кто ее знал. Тогда это была бы не Женя, а другая — без смеха, без открытой улыбки, которая вдруг хорошо изменяла ее лицо, без смешных детских косичек и вкрадчивых, ласковых движений, без всего, что было так мило и естественно в ней.
— Женя, ты меня отвлекаешь. Давай заниматься.
— Ну, давай, давай… Я давно говорю тебе…
И через минуту:
— Ой, солнышко светит! Пойдем походим… Вон ребята идут…
— Ну, иди, иди! Перед экзаменами опять день и ночь будешь сидеть.
Женя виновато, на цыпочках, выходила, а в коридоре резво стучала каблуками. Вырвалась!
Еще в школе Надя пыталась повлиять на Женю, но убедилась, что та неисправима. И в институте будет также хвататься за голову перед экзаменами.
Помощь пришла совсем с неожиданной стороны. Пятикурсник Ремизов — Аркаша, как его звали в институте, — который водил их по аудиториям в «день открытых дверей», давно сердито посматривал на Женю. С девушками он был ровен и спокоен, и они дорожили его дружбой.
Заметив его сердитые взгляды, Женя сказала:
— Я ему вскружу голову.
Наде было непонятно, кто кому вскружил голову. Она смеялась, следя за ними. Как привязанные, они ходили друг за другом и расставались только на лекциях.
— Так. Очень меня интересует, — гудел Аркадий сдерживаемым баском, если Женя отлучалась куда-нибудь, — какими делами ты занимаешься? Лекцию усвоила?
— Лекцию? Ах, лекцию… — хитрила Женя. — Разумеется. — И быстро-быстро: — Ты посмотри, хорошо я подстриглась? «Под полечку» называется. Красиво?
И поворачивалась перед ним, как перед зеркалом.
— Не так красиво, как трогательно, — отвечал Аркадий. — Прошу, прошу за мной. Где конспекты? Опять разбросала?
Он брал ее за руку и вел в аудиторию, усаживал за стол, раскладывал перед ней конспекты и долго, нахохлившись, сидел где-нибудь вблизи, пока не убеждался, что Женя знает материал лекции.
— Изверг, — говорила она. — Узурпатор. Унтер Пришибеев.
Была и у Нади маленькая, пустячная заноза в сердце. Женя это угадала первая.
— Подожди, Надя… Я устрою. Скоро литературный вечер, он будет читать стихи, я вас познакомлю.
— Ты, Женя, на самом деле думаешь… что-нибудь такое?
Марина, посвященная Женей в ее планы, спокойно сказала Наде:
— Что ж, я очень рада, Надя… Ты хорошая, серьезная девушка…
— Ну, совсем пропала! — засмеялась Надя. — Фантазия Жени.
…Литературный вечер состоялся.
Конферировал Аркадий Ремизов.
Он меньше всего обладал артистическими данными, так как не был изощрен и в эстрадном остроумии, но вряд ли кому приходила мысль, почему именно он с давних пор выступал в роли конферансье и распорядителя на вечерах. Как-то по-домашнему уютно становилось в аудитории, когда Аркадий выходил на сцену — добродушный и невозмутимый.
— Виктор Соловьев, второй курс, новые стихотворения, — торжественно объявил он и первый захлопал в ладоши.
Женя перестала «стрелять» по сторонам своими быстрыми глазами и толкнула Надю:
— Мужайся! Твой идеал.
Виктор Соловьев очень нравился девушкам, но ни одна из них не могла похвастаться его особым вниманием. Его глаза светились легким, впрочем, безобидным пренебрежением ко всему, что его окружало. Он стоял на сцене и читал. Стихи понравились всем, ему шумно аплодировали.
