Йонас Авижюс - Потерянный кров
Ропп уставился поверх позолоченных очков на Адомаса; черты лица стали строже: чутье всегда вовремя предупреждало его, что возникает опасность нарушить дистанцию между собой и подчиненным, и в нем тут же автоматически включались необходимые тормоза.
— Оставим школу детям, — сказал он с неожиданной суровостью, листая свою записную книжку. — Судьба новой Европы решается не в классах, а на поле брани, Herr Polizeichef[10].
На устах Адомаса погасла улыбка. Он машинально кивнул.
— Подсчитано: до сих пор большевистская армия потеряла примерно полтора миллиона человек. Взяты Витебск, Смоленск, окружен Петербург. Немецкие потери ничтожны до смешного. В середине августа мы будем в Москве. Мировая история не знает побед такого масштаба!
— Ja, das ist wunderbar[11],— согласился Адомас, хотя мало что понял: комендант сыпал скороговоркой, глотал слова.
— Германия призвана свершить историческую миссию. Мы, немцы, создаем и помогаем другим создавать новый порядок, когда хозяином станет полноценный человек, выдержавший испытание на отбор. Мы уничтожим прогнившую демократию плутократов и диктатуру славянских подонков и на их место поставим личность, поскольку «не масса и не большинство изобретает и мыслит, а всегда только отдельный человек, личность», как учит нас фюрер. «В творении, будь оно материальным или интеллектуальным, из области мира мыслей, ценнее всего сам творец как личность».
— Ja, ja, — кивал Адомас.
Ропп нажал на кнопку.
Вошел солдат.
— Переводчика!
Переводчик оказался седым человеком в хорошо сшитом штатском костюме; он говорил с жемайтийским акцентом.
Ропп повторил свой монолог и, пока говорил переводчик, внимательно следил за Адомасом, которому было неуютно под тяжелым, изучающим взглядом коменданта.
— Мне понятна ваша политика…
— …и идеология.
— Да. Литовцы никогда не забудут, кого они должны благодарить за то, что снова развевается наш государственный флаг и мы без опаски поем свой национальный гимн, господин комендант.
— Не знаю… — Ропп встал. — Во всяком случае, я лично в этом не убежден. До меня доходят вести, что отношение коренного населения к немецким солдатам не таково, как в первые дни после освобождения. Цветы, которыми вы засыпали нашу армию, когда она перешла границу, давно увяли, а новых что-то не видно. Немецкие солдаты едят литовское сало и яйца, но даром им этого не дают: они должны выменивать их у крестьян на табак и сигареты. Ваши девушки очаровательны, милы, но они почему-то не замечают, что армия фюрера состоит из здоровых мужчин, для нормальной жизни которых недостаточно сытного обеда… Если мы хотим поднять боевой дух солдата до максимума, надо, чтоб он чувствовал себя как дома. Увы, увы… — Ропп обошел вокруг стола, чуть не задев плечом Адомаса. Это был стройный, среднего роста человек, он старался держаться истым немцем, но в движениях и в речи сквозили жемайтийская медвежеватость. Ропп остановился перед портретом Гитлера, несколько мгновений постоял, благоговейно, как перед алтарем, и снова сел. — Я не собираюсь делать из вас агитатора, господин Вайнорас, как тут поступали с вашими литовцами большевики, но вы обязаны приложить все силы, чтобы население поняло, перед кем оно в долгу за свободу.
Адомас слушал, глядя в сторону, не соглашался с комендантом, однако кивал:
— Понятно, ясно… Ja, ja…
— Германия должна получить грамм в грамм все продукты по государственному плану поставок. Предупредите крестьян, что каждый, кто оставит в поле хоть сноп, ответит перед военно-полевым судом. Ваша земля при немцах должна дать урожай не меньше, чем при Сметоне. Если крестьяне будут заниматься саботажем, отвечать придется вам, господин начальник полиции.
— Мне? — Адомас помрачнел. — Я могу отвечать только за себя и заранее уверяю вас, господин комендант, что сам не намерен саботировать. А что касается населения, то все будет зависеть от дальнейших обстоятельств. Большевиков на литовской земле тоже встречали цветами, а провожали…
Ропп вздрогнул и испытующе посмотрел на Адомаса.
— Большевики не выполнили обещаний, данных нашей нации, — продолжал тот, подавляя растущее раздражение. — Наши люди отлично помнят, что вещали по радио из Германии. Если вам угодно, я могу слово в слово повторить одно место из воззвания временного правительства Литвы к народу: «Мы хотим быть независимыми, мы готовы жертвовать собой и все отдать Литве». Народ подумывает, что пора бы осуществиться этим словам; поскольку это не так, люди скоро разуверятся и в немцах и в нас.
Пока Адомас говорил, Ропп нервно сжимал короткие толстые пальцы. Потом повернулся вместе со стулом к переводчику, примостившемуся у края стола.
— Странная нация! — Обращенная к Адомасу щека подергивалась. — Окажите любезность, подарите нам независимость… Как поношенные штаны или пару чулок… Вильсон в восемнадцатом оказал вам такую любезность, но дареной вещью не дорожат. Финны все поднялись, а вы протягиваете руки да еще благодарите, что вам надели наручники. Нет, господин начальник полиции, независимость нельзя выклянчить, ее надо завоевать!
— Декларация Вильсона осталась бы пустой бумажкой, если бы наши отцы не поддержали ее оружием. В братских могилах покоятся тысячи литовцев. А про сороковой год… лучше не будем. Вы же сами знаете, что истинные литовцы не благодарили…
— Зачем вы мне все это говорите? — Ропп с презрением смотрел на Адомаса поверх очков. — Мы же не за столом дипломатических переговоров. Я пригласил вас, чтобы вы приняли меры во избежание возможных неприятностей. А вы, вместо того чтобы трезво расценивать обстановку, начинаете философствовать.
— Это не философия, а факты. — Адомас хотел встать и уйти: вызывающее поведение коменданта бесило его. — Народ ждал свободы, и если вместо нее он получит… Простите, господин комендант, чем тогда его убедить, что все должно быть так, а не иначе?
— Пулями! — Очки Роппа холодно сверкнули. — У нас их достаточно, господин начальник полиции.
— Пулями? — машинально повторил Адомас.
— Кто не с нами, тот с большевиками. Третьего пути нет. Мы, немцы, призваны свершить историческую миссию — очистить мир от неполноценных людей и положить начало эре сверхчеловеков. Вы знаете, что сказал фюрер в книге «Майн кампф»? Арийская раса, как самая ценная часть человечества, должна похоронить под руинами прежней цивилизации все неполноценные расы. Те литовцы, которых не испортила славянская или еврейская кровь, входят в число арийцев и смогут влиться в великий германский народ, принять его культуру и пользоваться благами германской цивилизации.
— Или, говоря проще, они станут немцами, — мрачно заметил Адомас.
— Да, кто этого достоин. — Ропп снисходительно покачал головой. — Для представителей малого отсталого народа это — счастье. Вы должны быть благодарны судьбе за будущее своих детей и внуков.
Адомас крепко стиснул руки. Ногти впились в ладони.
— Благодарю за откровенность. — Он встал. — До сих пор мы многое представляли себе иначе.
— Я сказал больше, чем следовало. — Комендант встал со стула и протянул Адомасу руку. — С умными партнерами люблю играть открытыми картами, Herr Polizeichef. Heil Hitler!
— Heil… — буркнул Адомас.
IVЕго кабинет был на втором этаже. Адомас тяжело переставлял ноги по ступеням, держась за шаткие перила, которые скрипели от малейшего прикосновения, и от этих звуков, от невыветриваемого запаха казармы его подташнивало. «История не знает примеров, чтоб один народ по доброте сердечной освободил другой…» Гедиминас прав. Но что мы могли сделать? Бугянис сказал бы: «Желаем мы того или нет, все равно произойдет то, чему положено, господин начальник; Юозасу Бугянису не двинуть колесо истории ни вперед, ни вспять; он может только глядеть в оба, чтоб это колесо не раздавило его самого…» Философия теленка, ведомого на убой… «Нет уж, господин комендант! Пока мы еще хозяева на своей земле, а вы — только гости, и мы постараемся вам это Доказать!»
Адомас без стука нажал на ручку и вошел в кабинет, в котором, как обычно, когда начальник отсутствовал, расположился вахмистр Бугянис.
Это был щуплый человечек неприметной наружности, но весьма энергичный, желчный, с военными повадками, которые он принес из сметоновской армии вместе с чином унтер-офицера. До событий сорокового года он служил в городском самоуправлении, но новая власть уволила его — пришлось дробить камни на строительстве дороги.
Увидев Адомаса, Бугянис вскочил и отдал рапорт. Он болезненно соблюдал воинскую дисциплину и часто выглядел при этом смешно.
— Как изволили почивать, господин начальник? — спросил он после официальной части. — Вчера мы вас видели в «Трех богатырях», надо сказать, в дымину.
