Людмила Уварова - Лики времени
Тетя Паша по-настоящему любила и понимала природу, идя рядышком, показывала: «Вот, погляди, это душица, ее люди сушат и потом в чай кладут, самая духовитая травка, а это мать-мачеха, хорошо помогает от ревматизма, а это конский щавель, это зверобой, тоже лечебное растение, его следует сушить для зимы, а это подорожник, кровь останавливает».
Вместе с тетей Пашей Светлана рвала и душицу, и мать-мачеху, и зверобой, приезжая домой, они сушила все травы на газетном листе, после тетя Паша связывала сухую траву в пучки и развешивала их по стенам. И в квартире всегда стоял сильный и теплый дух хорошо высушенной травы…
Тетя Паша показывала ей грибы, и съедобные и поганки, вместе с нею искала землянику под деревьями, где, казалось, не было ни одного кустика земляники, а когда однажды Светлана кинулась к толстому, в гроздьях ярких огненно-красных ягод кустарнику: «Смотри, тетя Паша, это что, бузина или еще какая-то ягода?», тетя Паша строго-настрого приказала:
— Никогда не бери в рот ни одной-единой ягоды, какую в лесу встретишь, потому как легко можешь отравиться…. — И, указав на прекрасные, спелые ягоды, добавила: — Это волчья отрава, поняла? Проглотишь ягодку — и разом ослепнешь…
Она научила ее различать по голосам и по оперенью птиц: зябликов, синичек, коростелей, трясогузок, однажды они увидели дятла, сидевшего на сосне и долбившего длинным клювом податливую кору.
— Вот так иной хмырь, — сказала тетя Паша, — долбит, точит человека, пока не доведет до крайности…
Она не скрывала от Светланы своих семейных забот. Светлана знала, тетя Паша, говоря так, имела в виду свою сестру, у которой был кошмарный зануда-муж.
Ада не раз говорила с сожалением:
— Нашей девочке будет трудно жить, потому что чересчур добрая…
— Да, — соглашался отец. — Доброта, как известно, вещь наказуемая…
Тетя Паша сказала:
— А как вы ее переделаете? Уж молчали бы лучше, сами какие злыдни нашлись!
Если Светлана брала книгу в библиотеке или кто-то давал ей почитать что-то интересное, она спрашивала первым делом, хороший ли конец, откровенно говоря:
— Боюсь плохих концов.
Она отнюдь не была сентиментальной, но в то же время не могла преодолеть сострадания ко всем тем, кому трудно и плохо. Как-то еще маленькой она впервые пришла с мамой в зоопарк, остановилась перед клеткой орла и вдруг залилась слезами.
— Что с тобой, Светик? — встревожилась мама. — Кто тебя обидел?
— Никто не обидел, — сквозь слезы ответила Светлана. — Ты только погляди, какие у него глаза…
Мама посмотрела, ничего не увидела, глаза как глаза, круглые и надменные, а Светлана все никак не могла успокоиться, ей казалось, орел ни на кого не смотрит только потому, что обижен, что сидит в клетке, что ему хочется взлететь в небо…
Однажды у нее пропал кот. Зимой она подобрала на улице замерзшего и чахлого котенка, к весне это был уже взрослый и, по чести говоря, на редкость непривлекательный кот, с одним глазом, второй был затянут кровавой пленкой, с узким и длинным, словно бы облизанным, хвостом.
Светланы не было дома, когда он пропал. Вот так вот, нежданно-негаданно исчез, словно сквозь землю провалился, мама говорила, скорей всего вышел в дверь вслед за почтальоном, принесшим заказное письмо.
Светлана искала его целый вечер, исступленно, до хрипоты звала, он не откликался. Тогда она написала объявление: «Пропал кот, серый, с большими ушами, с одним глазом. Нашедшего ждет вознаграждение» и номер телефона. Отец случайно увидел ее объявление на стене соседнего дома. Придя домой, спросил Светлану:
— Почему ты написала «кот с одним глазом», а не просто «одноглазый»?
— Что ты, папа, — ответила Светлана. — Зачем же его так обижать?
— Разве слово «одноглазый» обидное?
— Безусловно, — твердо сказала Светлана. — С одним глазом звучит как-то мягче.
Она училась уже в десятом классе, когда ее спрашивали, кем она будет, отвечала: «Биологом».
И все-таки не прошло и полугода, как она переменила свое решение. Причиной этому послужил один случай.
У покойной бабушки, Адиной мамы, была знакомая семья — Мазуркевичи.
Сам Игорь Сергеевич Мазуркевич — старый московский профессор, известный отоларинголог, лечил некогда и Куприна, и Бунина, и Шаляпина, и Собинова. Он занимал вместе с семьей отдельную квартиру в старинном деревянном особняке, в одном из переулков вблизи Зубовской площади. Когда Мазуркевич умер, многочисленные пациенты профессора провожали гроб с телом до Ваганьковского кладбища. Остались после него вдова и две дочери, как говорила некогда бабушка Светланы, трое неразумных детей.
Мать никогда не работала, а дочери, хрупкие, неприспособленные к жизни, походившие друг на друга, белокурые, длиннолицые, с одинаковыми бледно-голубыми глазами и тонкими слабыми руками, устроились преподавать в школу, одна немецкий язык, другая географию. Единственным богатством семьи была квартира.
И мать и сестры жили дружно, были привязаны друг к другу, мать поминутно вздыхала, повторяя одно и то же:
— От всего пережитого я вся в адреналине…
Сестры, Маргарита и Аделаида, которую в семье называли сокращенно Наля, настойчиво уговаривали мать:
— Мамочка, дорогая, не огорчайся, не расстраивай себя! Все будет в порядке, вот увидишь…
Но сами, потихоньку от матери, плакали навзрыд: жизнь не баловала сестер, личное счастье не складывалось, обеих ожидала неприглядная участь старых дев…
Однажды Наля, вернувшись вечером откуда-то домой, заявила неожиданно:
— Мама и Мара, я выхожу замуж…
Мать схватилась за голову и чуть было не упала в обморок, Мара успела вовремя накапать ей капли Зеленина в рюмочку.
— Я вся в адреналине, — пробормотала мать, осушив рюмочку с каплями, Мара спросила удивленно:
— Неужели, Наля? Кто же он?
— Мы познакомились с ним в трамвае, на прошлой неделе. Сегодня в семь он придет к нам…
Он пришел точно в назначенный час, ни минутой позднее, здоровый, краснолицый, с вьющимися пепельными волосами и широким смеющимся ртом. Сидел за столом, мать разливала чай из старинного самовара, сестры подвигали ему то мед, то домашние коржики, испеченные Марой, то варенье, которое Наля варила летом. Он пил чашку за чашкой, хрустел коржиками, слушал рассказы матери о том, какой, разумной и духовно насыщенной жизнью жили они тогда, когда был жив отец семейства, профессор Мазуркевич. Сестры рассказывали о своих учениках, о том, как много приходится задавать на дом и как же трудно современным детям учиться…
Слушая длинные рассказы, успевая в нужные моменты поддакивать, гость в то же самое время оглядывал гостиную, старинную, карельской березы мебель, обитую полосатым, уже потертым шелком, люстру начала девятнадцатого века, синего стекла с хрустальными подвесками, бронзовые старинные бра на стенах.
Перед тем как уйти, он побывал в двух других комнатах, также обставленных старинной мебелью.
— У вас прямо как в музее, — сказал гость.
Сестры одинаково покраснели, мать слегка улыбнулась. Наля сказала:
— Представьте, Вася, недавно у нас был мой ученик, превосходный, к слову, мальчик, поразительно способный к языкам, так он сказал то же самое…
— Представляю, — ответил Вася.
Примерно через месяц сыграли свадьбу.
Поначалу все шло хорошо. Вася оказался хозяйственным, все горело в его умелых, покрытых золотистым пушком руках: он починил все стулья, козетки и кресла, подклеил инкрустацию на буле маркетри семнадцатого века, смазал машинным маслом скрипящие, стонущие и разболтанные двери.
— Какой он умелый, — восторгалась мама. — На все руки мастер!
— Да, нам всем повезло, — соглашалась Мара.
Но вскоре ей пришлось отказаться от своих слов. Вася менялся буквально на глазах, частенько приходил домой выпивши, грубил, если его спрашивали, где он был, а когда Наля робко призналась, что не переносит запах алкоголя и потому просит его больше не пить, он сотворил из своих крепких пальцев довольно выразительную фигу, сказав при этом:
— Придется вынести, милка моя, ничего не поделаешь…
Он грубил не только жене, но и Маре, и матери, обозвав как-то маму «старой грымзой, которой давно уже пора на вечный покой…» Нале он сказал: «Из тебя хозяйка, как из меня музыка в оркестре…»
Нале оставалось только молча плакать, а когда Мара попыталась вступиться за сестру, он на первом же слове оборвал ее:
— Ты молчи, выдра истощенная, знай свое место…
Наля первая предложила ему разойтись по-хорошему, мирно. В ответ Вася бурно расхохотался:
— Что значит мирно? Хочешь, чтобы я ушел подобру-поздорову?
— Конечно, — ответила Наля. — Как же иначе, раз мы не можем больше продолжать жить вместе?
В ответ его пальцы снова сотворили привычную для них конструкцию, и, помедлив для важности, Вася изрек:
