Людмила Уварова - Лики времени
— Что? Что такое?
Мигом вскочила с постели. Немедленно вызвала «скорую», сама села возле его постели, взяла его руку в свои ладони.
— Все будет хорошо, — говорила. — Не беспокойся…
— А я не беспокоюсь, — слабо, едва слышно ответил он. Попытался улыбнуться и не смог.
«Скорая» приехала довольно быстро, врач сразу определил — в больницу, как можно скорее.
— Что вы подозреваете? — спросила Ольга.
— Не подозреваю, а почти уверен, — ответил врач.
Она спросила:
— По-вашему, это инфаркт?
Он сказал:
— Скорей всего.
В больницу Ольга поехала вместе с Всеволожским. К счастью, больница оказалась не очень далеко от дома, на Красной Пресне. Всеволожского положили покамест в коридоре, на каталке. Ольга стояла все время рядом, не спускала с него глаз. Потом потерлась щекой о его щеку.
— Я буду с тобой, не уйду никуда…
Была уже ночь, в коридоре тускло горела хилая больничная лампочка, бесшумно сновали сестры в белых, туго подпоясанных халатах, переговариваясь не по-ночному трезвыми голосами.
Ольга остановила одну сестру, лихо пробегавшую мимо:
— Врач скоро придет?
Сестра повернула к ней пухленькую, почти детскую мордашку.
— Все ушли, кроме дежурного врача, — проговорила, убегая. — Только его здесь нет…
— Где же он? — крикнула вслед Ольга, но так и не дождалась ответа. Снова подошла к Всеволожскому.
— Ты не беспокойся, сейчас я врача раздобуду, хоть из-под земли, а раздобуду, приволоку сюда…
Должно быть, она разыскала бы врача, но в эту минуту он сам появился в коридоре, худощавый, уже немолодой, озабоченный и, как, наверное, все врачи на свете, дежурящие ночью, с безмерно усталыми, как бы загнанными глазами.
Ольга бросилась к нему:
— Доктор, умоляю, помогите…
Схватила за рукав халата, подвела к Всеволожскому.
— Это мой муж, знаменитый литературовед, его знают во всем мире, и вот, поглядите, не могут даже положить в палату, положили в коридоре. Да что же это такое? Как можно так?
Растрепанная, не успела причесаться, разгневанная, уже не в силах сдержать себя, она казалась старше своих лет. Глаза ее метали грозные молнии, тяжелый подбородок словно бы стал еще тяжелее и весомее.
— Сейчас, — вдруг смиренно проговорил врач. — Одну минуту.
Не прошло и десяти минут, как Всеволожского перевели в палату на четверых. Врач сам выслушал его, сделал укол, чтобы он заснул, сказал Ольге:
— Не волнуйтесь, надеюсь, справимся…
Ольга поправила подушку, подоткнула тощее больничное одеяло, спросила Всеволожского:
— Ну, как тебе сейчас?
— Значительно лучше, — ответил он. — Не беспокойся.
— Уверяю тебя, поправишься, — сказала Ольга. — Все будет хорошо.
— Не сомневаюсь, — ответил он. — Иди, Олик, домой, уже поздно.
— Скорее рано, — возразила Ольга, глянула на часы. — Десять минут третьего.
— Я буду беспокоиться, — сказал он. — Как ты доберешься? Сейчас темно, одна на улице…
— Не тревожься за меня, не пропаду, — сказала Ольга.
Он пристально посмотрел на нее. Самая дорогая, самая близкая женщина, уже не очень молодая, прошла, сгинула свежесть молодости, вон и морщинки под глазами, и рот впал, и овал уже не тот, едва заметные наметились брыли, которые в недалеком будущем грозят стать еще больше, и станет тогда овал лица, что называется, обвалом лица, и подбородок кажется тяжелее, сильнее выступает вперед, и все равно дороже, ближе, любимее нет никого.
— Дай мне твою руку, — попросил он, прижал к губам теплые, сильные пальцы. — Ты кого хочешь можешь уговорить и заставить делать то, что тебе угодно.
— Могу, — спокойно согласилась она.
* * *Спустя полгода после выхода книги, первой ее книги очерков, Ольгу приняли в Союз журналистов. В скором времени она сама вызвалась вести общественную работу в Союзе, а почему бы и нет? Ей поручили организовывать концерты и различные тематические вечера. Работа нравилась Ольге, это было по ней, кроме того, временем она сейчас располагала, Всеволожский окончательно поправился. Со дня его инфаркта прошло уже около полутора лет, он подлечился в санатории и вполне прилично себя чувствовал.
Ольга умела не только завязывать нужные связи, но и сохранять видимость доброго приятельства с мужчинами. С директором издательства, выпустившего ее книгу, у Ольги сложились дружеские, непринужденные отношения, порой при встрече Олег Алексеевич, задержав ее руку в своей, вкрадчиво спрашивал:
— Когда же будем, дражайшая моя, издавать следующую книгу?
— Скоро, скоро, — бросала Ольга. — Работа уже кипит вовсю.
С ним можно было не церемониться, он был уже отработанный материал, так же, как и редактор ее книги, который, по слухам, собирался уходить из издательства, как и старик-рецензент, написавший не рецензию, а восторженный панегирик на ее рукопись.
Со всеми была мила, приветлива, но и только, постепенно, по мере того как они становились не нужны ей, она списывала их со счетов, на очереди было совсем другое: Готовцев, популярный, широко известный обозреватель.
Она познакомилась с ним еще тогда, когда Всеволожский был на реабилитации после больницы, в доме отдыха в Успенском. Однажды, гуляя с Всеволожским в тамошнем парке, Ольга увидела высокого плотного мужчину, который бережно вел под руку женщину в красивом, апельсинового цвета, пушистом халате.
— А вот Готовцев, — сказал Всеволожский, — тут у него жена поправляется после операции камней в желчном пузыре.
Они подошли ближе.
— Познакомьтесь, Валерий, — сказал Всеволожский. — Это моя жена.
— Очень рад, — сказал Готовцев без улыбки. — А это моя жена.
Несколько шагов все четверо прошли вместе по дорожке, которая вела к центральному входу.
Ольга успела хорошо рассмотреть обоих, и мужа и жену Готовцевых.
Всеволожский спросил после, какое на нее впечатление произвел Готовцев, Ольга ответила:
— Не победитель сердец, но человек, видно, примечательный.
— Примечательный и очень знающий, — согласился Всеволожский. — К тому же талантливый, на мой взгляд, хорошо пишет и интересно выступает.
Готовцев время от времени выступал по телевизору, Ольга не раз слушала его и думала: наверное, его узнают на улице, потому что у него характерная внешность.
Он был высокий, темноволосый, крупное тяжелое лицо словно бы несколько набрякло, неопределенного цвета глаза прятались за очками в толстой оправе. Хмурый, медлительный, немного неповоротливый, он выглядел старше своих сорока шести лет, в густых, коротко стриженных волосах серебрились седые нити, наверное, через года два, не больше, ему суждено было окончательно поседеть.
Его жена, наверное, немного моложе его, должно, в молодости была очень красивой, и теперь, несмотря на болезненную бледность, казалась миловидной; бархатистые щеки, слегка подкрашенные ресницы оттеняют карие с голубыми белками глаза.
— Сейчас у меня уже все позади, — оживленно рассказывала Ада, жена Готовцева. — Но что было, что было! — Прижала к щекам ладони, покачала головой. — Операция продолжалась полтора часа, можете себе представить?
— Ладно, Ада, не переживай так бурно, — пробасил Готовцев, у него был густой, медленный голос, четко произносивший слова. — Теперь уже все позади.
Ольга поймала его взгляд, сквозь очки он смотрел на жену, улыбаясь.
«А он ее любит, — поняла Ольга. Ей стало завидно, точнее, как-то не по себе. Черт побери, вот какого мужика сумела оторвать себе эта бабенка, в общем-то, кажется, вполне заурядная, ничем особенным не выделяющаяся».
Однако, само собой, мыслей своих Ольга не выдала, напротив, постаралась быть с этой самой Адой как можно любезнее и приветливей.
Мужчины пошли вперед, она с Адой отстала. Глядела сочувственно на Аду, слушала бесконечный рассказ о том, как однажды вечером у Ады начались боли, она, терпеливая, все ждала, что боли кончатся, принимала различные болеутоляющие лекарства, но ничего не проходило, боли становились все сильнее и непереносимей, и вот, в результате, «скорая помощь» отправила ее в больницу, где она попала в руки лучшего специалиста по желчному пузырю и печени профессору Зайцеву, и тот сказал ей: еще несколько часов, не больше, и уже было бы поздно…
Ольга качала головой, хмурилась, страдальчески расширяла глаза, временами произносила: «ай-ай-ай», «что вы говорите?» «какой ужас», Ада продолжала рассказывать дальше, упоенная собственным рассказом.
— Потом меня привезли сюда, уже на реабилитацию, и Валя каждый день приезжает ко мне, а я постепенно поправляюсь, знаете, это такое чудесное чувство, словно снова, впервые родилась…
Голос у Ады был нежный, мелодичный, если закрыть глаза, можно было принять его за детский.
Должно быть, Ада не была эгоцентриком, просто, подобно больным, перенесшим тяжелые заболевания и сумевшим избежать опасности, была говорлива, повторяя по нескольку раз все перипетии своей болезни, подробности послеоперационного периода.
