Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
— Значит, не взял вас профессор в аспиранты? — задумчиво спросила Аня, приглядываясь к Гаршину и как бы не слыхав всего того, что он рассказал.
— То есть как это «не взял»? — обиженно вскинулся Гаршин. — Хотел бы я посмотреть, как он не взял бы! Я не захотел, Анечка, сам не захотел, и пока об этом не жалею. А захочу вернуться в институт — с диссертацией вернусь, на коне и с боевым забралом, или, как это там говорится...
— А как с темой для диссертации? Нашли?
— О-о-о! Еще какую нашел! Ведь теперь что актуально? Механизация, новая технология, рационализация — так? Хватит ученых тем «К вопросу о некоторых особенностях» и так далее. Я вам говорил, мы с Любимовым разработали проект реконструкции цеха? Вернее, основы проекта, принципы. Любимов сейчас в Москве, добивается решения. Если утвердят, отпустят средства, проектная организация начнет работать, — я участвую, это обещано. И вот — тема. Что — жизнь? Практика? То-то. Правда, это по кафедре технологии, и вообще ученым мужам может показаться, что это слишком просто, слишком практично... А я плевал. Пусть попробуют отвергнуть. Не такое сейчас время. Сейчас — содружество, лицом к жизни, а мне как раз по характеру живое дело.
— Мне кажется, вы перегибаете, Витя. Содружество ведь не отменяет науку, а усиливает ее роль. Теория...
— Ну да, ну да, Анечка, все знаю. Но пошуметь-то мне можно, хотя бы здесь, перед вами? Я ж такой, мне без этого скучно.
И опять он показался ей доверчивым, простым, добрым — большой, шумный ребенок. Она припомнила отзыв Полозова: «Почти незаменимый... при наших нынешних методах». Что имел в виду Алексей?
— Правильно я поняла, Витя, что в цехе многое делается авральными методами, штурмовщиной?
— А еще бы! — воскликнул Гаршин. — Разве иначе справиться? Задачи-то какие! Впрочем, по правде сказать, Анечка, я это люблю. Знаете, такой аврал: «свистать всех наверх».
— Это вам подходит, Витя, — сказала Аня, смеясь — Но вы же понимаете сами, что это безобразие, а не метод работы, и чем скорее…
Гаршин перебил с азартом:
— А наш план реконструкции? Анечка, я не только понимаю — я сделал главное, что нужно для ликвидации этих методов.
И он стал рассказывать ей сущность плана реконструкции. План предполагал значительное увеличение выпуска турбин — однотипными сериями — и унификацию узлов турбин, с тем чтобы в новой серии вносить возможно меньше изменений. Производство разбивалось на замкнутые участки, изготовляющие определенные узлы, с применением поточного метода везде, где это возможно, с четкой диспетчерской службой, с сигнализацией у станков, по которой подаются новые заготовки или инструмент. Аню пленил и самый план, и искреннее увлечение рассказчика. Вот это он и есть — настоящий Гаршин, человек живого дела, человек горячей практики.
— Однако, Анечка, какие же мы с вами умные разговоры ведем! — вдруг вскричал Гаршин. — Битый час толкуем о производстве, прямо как на производственном совещании.
Аня с досадой усмехнулась: ну вот, это тоже Виктор Гаршин. Подумать только, какое нарушение устоев — поговорил с женщиной всерьез!
— Как вам не стыдно, Виктор! Я же инженер, мне это гораздо интереснее, чем все другое, что вы можете мне сказать.
— Значит, плохи мои дела.
Он опять дурачился, но глаза были уже не ласковые, а упорные, тревожащие.
— У нас до жути много серьезных людей, Анечка. Они вас окружат со всех сторон, так что и смеяться забудете. Алеша Полозов — первый. Вот уж с ним вы наговоритесь о производстве, он, кроме турбин, ничего не видит. Котельников, главный конструктор турбин, — второй. Мужчина умный, строгий и до того сосредоточенный, что у него в глазах вместо зрачков облопаченные диски. Вот вы увидите.
— Погодите, Виктор. Насколько я поняла, ваш план предусматривает изменения не только в технологии, но и в конструкции. Унификация узлов, так? Котельников, наверно, участвовал?
— А как же! Это даже его идея была — насчет унификации и прочего. Это, знаете ли, такой творческий конструктор! Талантище!
Переходы настроений у Гаршина были мгновенны.
— А вы говорите — диски в глазах, — с улыбкой упрекнула Аня. — Ваш номер второй меня уже заинтересовал. Дальше.
— Дальше — Любимов, — не смущаясь, продолжал Гаршин. — Тот помягче, на ватных лапах, но зато воплощенный разум. Вам повезло с соседом: если не спится, поговорите с ним — действует лучше снотворного.
— Я слышу о нем весь день — и все по-разному. Что он за человек?
— Прекрасный человек! Разве я взял бы его иначе в соавторы? — не задумываясь, ответил Гаршин. — Умный и опытный инженер, трезвый, ничем не увлекающийся руководитель. Каждую практическую задачу умеет рассматривать как бо-ольшую проблему.
Не понять было, хвалит он или издевается.
— Почему же он скучен, если так умен?
— А вы любите читать Гегеля, а? — вместо ответа спросил Гаршин и придвинул кресло поближе. — Ну, Анечка, долго вы еще будете допрашивать меня по всем цеховым делам?
— Пока вы не уйдете, — сказала Аня и торопливо встала, включила электрический чайник. — Сейчас мы выпьем чаю, Виктор, и вы отправитесь домой, а я буду готовиться к завтрашнему дню.
— Ох, как строго!
— Да...
Она склонилась над чайником, поправляя шнур, медля оглянуться. Комната вдруг стала душной и тесной, а Гаршин так близко, что кажется — оглянись, и столкнешься с ним лицом к лицу. Он не очень-то поверил ей, и хуже всего, что она сама не очень верит себе. Одиночество горько — никуда от этого не денешься. А годы идут. И ей тридцать два. Тридцать два...
Она ухватилась за прерванный разговор, как за спасительный якорек:
— Вы говорите, Любимов ничем не увлекается?
Голос звучит совершенно спокойно. Все стало на место. Комната как комната. И Гаршин сидит себе в кресле, как сидел.
— И, очевидно, каждый ухаб — для него проблема, так?
Она вернулась как ни в чем не бывало и села, ожидая ответа.
— Ухаб? — со злостью вскричал Гаршин. — Если вы имеете в виду всякие прорехи — о да!
— А Полозов?
Гаршин только плечами пожал.
— Он увлекается? Витает в облаках? Не видит ухабов совсем?
— Ну да! — с раздражением воскликнул Гаршин. — Как это вам пришло в голову? Ему нужно, чтобы все навалились и враз заделали все ухабы. Враз, понимаете? Он может сутками торчать в цехе, и для него личная жизнь — это турбины.
Он улыбался, но Аня видела: сердится.
— Не верите? — запальчиво продолжал Гаршин. — Ладно, не верьте. Когда он в вас влюбится — а он обязательно влюбится, потому что он, черт, мечтает о подруге жизни, с которой можно день и ночь говорить о турбинах, — так он вас замучает производственной тематикой, можете не сомневаться. Он и в любви-то вам объяснится обязательно на фоне турбины. — Гаршин закатил глаза и прошептал — «Дорогая, ты так хороша, когда твои бархатистые щечки перемазаны мазутом...»
Аня смеялась, не возражая; она старалась понять, почему Гаршин разозлился.
— Буду справедлив, — продолжал Гаршин. — Алеша — мой приятель и, если хотите, поэт в душе. Но если бы он писал стихи, он рифмовал бы что-нибудь вроде:
«Ах, я люблю так сладко турбинные лопатки».
— Почему вы сердитесь, Виктор?
— Почему? — Он вскочил и с какой-то яростью схватил Аню за плечи. — Почему? — повторил он. — А потому, что я вам сумасшедше обрадовался, побежал к вам как мальчишка, бросив все дела... а вы меня — о цехе, о реконструкции, о черте в ступе.
Аня на минуту притихла в его руках, потом рывком высвободилась:
— Разве так можно... набрасываться?..
— Можно. Я не понимаю... Вы одна, Аня... Вы свободны...
— Замолчите! Она отошла к окну.
— Я не хочу, чтобы вы говорили со мной вот так, — не оборачиваясь, сказала она. — Не хочу. Из-за этого я ушла от вас тогда. Под Кенигсбергом. Я даже не знаю, нравитесь ли вы мне. Иногда — да. А иногда, как сейчас…
И не глядя, она видела: он стоит посреди комнаты, растерянный, непонимающий.
— Ничего наполовинку я не хочу. Можете вы это понять?
— Так я... Анечка, честное слово, я...
Она обернулась к нему — так и есть, стоит посреди комнаты, растерянный, старающийся понять и непонимающий.
— Давайте чай пить, Витенька, — сказала она, вздохнув, и открыла шкафчик. — Вот, ставьте на стол сахарницу и печенье. Теперь чашки, только не разбейте. А я заварю чай.
— Есть такие дрессированные собачки — стоят на задних лапках с куском сахару на носу, — сказал Гаршин, подчиняясь и сердито, исподлобья следя за тем, как Аня возится с чайником. — А я ведь другой породы.
— Я еще не разобралась, Витя, какой вы породы, — серьезно ответила Аня, ласково дотрагиваясь до его сжатой в кулак напряженной руки. — Дайте мне разобраться и в вас, и в самой себе. Хорошо?
— Ладно уж. Разбирайтесь... — И, мгновенно переходя к обычной шутливости: — Только побыстрее, а то ведь невольно приосаниваешься да прихорашиваешься, как у фотографа, — сами знаете, долго не выдержать.
