Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
— Взялись, Аня. Большое дело сделаете.
Аня пошла домой пешком, через Парк Победы.
После дневной оттепели к вечеру подморозило, мокрые ветви молодых деревцов обледенели и поблескивали в свете качающихся на ветру фонарей. Дорожки стали скользкими, а тонкий ледок, затянувший лужи, с хрустом оседал под ногой.
«Я дома. Я дома»,— всем существом ощущала Аня.
Она очень устала от множества впечатлений. Гулкие шумы еще звучали в ее ушах. Она еще чувствовала сухой, кисловатый запах цеха. Один за другим возникали перед нею люди, которые отныне будут ее товарищами, рассказы и объяснения, которые спутывались в ее мозгу, как она ни старалась их понять и запомнить. Перед глазами проходили на лету схваченные и не всегда понятные Ане черточки цехового быта — обрывки споров, история с Кешкой, какая-то ожесточенная перебранка Виктора Гаршина с другим цехом, когда он кричал в телефонную трубку, одновременно подмигивая тем, кто находился поблизости: «Как вы сделаете, меня не касается, хоть сами в печь полезайте, а чтоб завтра к утру все отгрузить!»
Каким чудом занесло на завод Виктора Гаршина? Снова — как тогда под Кенигсбергом — жизнь сталкивает ее с ним... Для чего?
У выхода из парка накатанная детьми ледяная полоска по краю дорожки так и манила. Аня разбежалась и боком, по-мальчишески расставив ноги, прокатилась по ней, чуть не упала, рассмеялась и широким вольным шагом направилась к дому.
— Товарищ Карцева! Товарищ Карцева!..
Щуплая фигурка метнулась к ней навстречу из глубины парадной. Аня пригляделась и узнала Кешку.
— Товарищ Карцева... Вы мамке не говорите... Я вам честное слово даю... Вы только мамке не рассказывайте... Я, честное слово…
— Да ты кто: Евдокии Павловны сын?
Кешка упорно загораживал ей дорогу.
— Не скажете? — настойчиво повторил он.
— Сегодня не скажу, а следующий раз обязательно скажу. Ты что ж, нарочно поджидал меня здесь?
Кешка кивнул и через две ступеньки, опережая Аню, побежал наверх.
Умываясь в ванной, Аня слышала, как Евдокия Павловна ругала Кешку за то, что поздно пришел, созывала мальчишек обедать и затем бранила уже всех троих за то, что руки не отмыли как следует, и ногти грязные, и опять башмаки мокрые, прямо наказание с ними...
— Конечно, с детьми не покричишь — не совладаешь, — предупредила вчера Евдокия Павловна. — Вы уж не обижайтесь, если иной раз кричу. И сами ребятам внушайте, чтоб не озорничали. Чужого человека они скорее послушают.
Самый озорной из троих — Кешка.
Самый озорной из сорока семи — Кешка Степанов, ученик токаря, про которого Аркадий Ступин сказал: «Главный озорник в цехе». Сорок семь учеников в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет.
Вернувшись в свою комнату, Аня постояла у порога, хмуро сдвинув брови. Надо было сию же минуту, не медля, занять себя делом, чтобы не растерять бодрого, чудесного настроения. В этой комнате жили воспоминания. Они словно подстерегали ее, теснясь за спиной: оглянешься, а они тут как тут.
Тряхнув головой, сжав губы, Аня решительно зажгла настольную лампу, выдвинула нижний ящик письменного стола — потрепанные, пожелтевшие, стопками лежали там институтские учебники и конспекты, зачитанные перед экзаменами, испещренные пометками и подчеркиваниями.
Она раскрыла конспект по технологии, с которого решила начать, но читать не могла: так ясно припомнились студенческие дни, подруги Светлана и Люба, с которыми сидела ночи напролет, ожесточенная зубрежка и перекрестные опросы, короткие перерывы с хохотом, возней и поздними торопливыми ужинами... Павлуша тогда уезжал на монтаж турбины. Он сказал на прощанье, улыбаясь: «Вы, девочки, не зубрите, а вникайте в самую суть. Поймете — само запомнится...» А потом, целуя Аню, шепнул: «Главное — не волнуйся, ты же прекрасно все знаешь...» Павлуша...
Она откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. С этим ничего не поделаешь. Как ни притворяйся перед самой собою — все равно от этого не уйти. Одна. Придешь — и некому сказать: «Знаешь, сегодня...» С тех пор как Павлуши нет, будто пружинка внутри прихлопнута, сжата, и никак ей не вырваться на вольную волю. Это Павлуша придумал: «Ты такая неугомонная, у тебя словно пружинка внутри — раз! — и выскочила!» То было от полноты жизни, от такой полноты, когда все интересно, все мило.
Аня раскрыла глаза — сухие, потемневшие. Не надо касаться этого даже мыслью. Надо забыть, что так бывало. Живут же люди и без этого! Делом надо заняться, делом! И не хвататься за все сразу, а продумать то, что нужно завтра и послезавтра.
В сумочке лежало все несложное богатство технического кабинета, врученное ей для ознакомления: планы, списки, инструкции. Аня разложила их перед собою. Морщась, представила себе большую и какую-то тусклую комнату в пристройке цеха, ряды парт, старые плакаты на стене. Сюда приходили на занятия — рассядутся по партам, отзанимаются и уйдут, ни на чем не задержав внимания. Помещение было, а технического кабинета не было. И его-то надо создать в первую очередь.
Она читала: «Пропаганда новой техники и методов труда... обмен опытом... помощь рационализаторам и изобретателям...» — шутка сказать! Чтобы растолковать другим, увлечь других, как хорошо нужно понять самой!
Женя Никитин помогает слесарю инструментального цеха Воловику в каком-то изобретении — что-то в связи с наростами металла на лопатках. Откуда наросты? Почему? Женя говорит: сколько уже думали над этим, ничего не придумали, а у Воловика очень интересный замысел. Если он удастся, — отпадет одна из самых канительных операций. Женя Никитин — превосходный парень, это сразу чувствуется. И с каким увлечением он рассказывал об этом изобретении!.. Вот первое дело, где реально нужна помощь.
А самые точные, тонкие работы на уникальных каруселях выполняют в цехе всего два карусельщика: Торжуев и Белянкин. Если с программой туго, Торжуев и Белянкин начинают капризничать, чтобы перед ними «шапку ломали», чтоб начальник цеха пошел на незаконную оплату... Чепуха какая! В передовом цехе два старых «туза», мастеровщина допотопная.
На уникальной карусели работа особая, точная, и обрабатываются на ней детали очень дорогие. Но может ли быть, чтобы нельзя было подготовить еще нескольких карусельщиков высокой квалификации? Вот еще задача, схваченная на лету... Сколько их возникнет завтра?
Стук в дверь.
— Войдите.
Евдокия Павловна протянула письмо:
— Вам, Анна Михайловна. В передней лежало. Разве не видали?
— Спасибо.
Аня недоверчиво оглядела конверт — какой странно знакомый адрес: почтовый ящик № 1405/2... 1405/2... И вдруг сообразила: это же мой, родной, дальневосточный... И письмо, конечно, от Ельцова. Как странно: все это уже отошло далеко-далеко, а Ельцов помнит, пишет... Да ведь это написано на следующий день после моего отъезда, ведь я всего два дня здесь.
Мелко исписанные листки. Дружеские слова с затаенной, между строк ощущаемой нежностью. Она представила себе Ельцова пишущим это письмо. Склоненное над бумагой строгое лицо, сухие губы, грустный вопросительный взгляд. Взгляд как бы спрашивал: «Ну что, Аня? Ты не захотела остаться со мной — ты не жалеешь? Ты уверена, что найдешь другого, более нужного тебе человека?»
Не знаю. Ни в чем я не уверена. Но поступила правильно. Любая женщина, полюбив, будет с ним счастлива, а вот я не полюбила, и мне жаль, что это так, но разве сердцу прикажешь? Было с ним спокойно и уютно, а не было вот этой удивительной полноты ощущений, когда дождь, и солнце, и узор на стекле — для тебя, тебе... А он, провожая, сказал: «Может быть, еще передумаешь?» Но тут нельзя передумать, тут можно только разувериться в том, что все еще будет, и соскучиться одной, и потянуться к ласковым рукам, к тому, чтобы прийти и хоть кому-то сказать: «Знаешь, сегодня...» Так ведь и это не всякому, а лишь одному на свете хочется говорить.
Она вздохнула, взяла листок бумаги, написала: «Дорогой друг», — но все, что приходило в голову, было не то, что нужно ему, и не то, о чем хотелось писать ей. Посидела над листком, вздохнула и сунула вместе с письмом в ящик, — потом, в другой раз...
Звонок — долгий и сильный. Так звонят люди, уверенные, что им обрадуются.
В передней шаги, звенит цепочка, щелкает ключ. Алла Глебовна Любимова вскрикивает:
— О-о, какой неожиданный гость!
— А вот и не к вам, Аллочка Глебовна, — отвечает громкий, веселый голос.
Аня торопливо вскочила, заглянула в зеркало, прошлась гребнем по волосам, потянулась к пудре — нет, еще что за глупости! Заставила себя сесть, успокоиться, читать план работы технического кабинета.
Стук в дверь — громкий, решительный, как все, что он делает.
— Откуда вы взялись, Виктор?
Гаршин крепко пожал ее руку, как будто они и не виделись сегодня, уверенно выкатил из угла и подкатил поближе к столу кресло, уселся, с торжеством улыбнулся:
