Валерий Рогов - Нулевая долгота
«Почему Афоней?» — настаивали, переглянувшись, приятели — жители городские, московские.
«А вот почему, — стал рассказывать Колядкин. — Кто я? Валентин Афанасьевич Колядкин. Значит, сын Афанасия. Афони. Непонятно? Да, теперь многое из прошлого русской деревни кажется непонятным. Быстренько все забывается! А у нас, в Еропкине, — село наше недалеко от Москвы, на Владимирщине, — все мы были Афонины: и мать, и старшие брат с сестрой, и я. До школы, до первого класса, я просто не представлял, что настоящая наша фамилия — Колядкины».
«Интересно», — заметил Сверчков, посмотрев на Тимохина.
«Любопытно», — Тимохин подморгнул Сверчкову.
«А если бы не отец в семье верховодил, а мать, — доверчиво пояснил Колядкин, — то могли мы быть Анненковы или Аннушкины. Ее в селе то Анненкой, то Аннушкой звали — за доброту, за тихий нрав. Но нет, не по матушке именовали нас, а по буйному батюшке, то есть Афониными. Так вот, — простодушно продолжал он, — в школе, в первом классе, я долго и упрямо не откликался на фамилию Колядкин. Она мне ужасно не нравилась. Злился, плакал и все твердил учительнице: «Афонин я… Афонин!» Отцу пришлось меня побить, чтобы не упрямился, — посмеялся он над собой. — Только после этого подчинился. Однако для товарищей так и остался Афоней. Да-а, как был непонятливым в детстве… непонимающим… ну, в общем, настоящий Афоня», — вздохнул Колядкин.
Федор Тимохин зычно, как сам Авангард Семибратов, с расстановкой пришлепнул тогда Колядкину и в театре то же прозвище. Он воскликнул: «Афоня!.. Лицедей!.. Из Еропкина!.. Афо-о-ня!»
Сколько потом остроумных, но безжалостных шуток напридумывали коллеги про Колядкина! А он терпел. Молча. Сам виноват: никто ведь за язык не тянул! И ни на кого не обижался. Что толку обижаться? Не обижался и на Рюрика Михайловича, который тоже позволял себе подшучивать — добродушно, конечно, — над ним, Афоней-лицедеем.
Однажды, года два тому назад, Колядкин решил с известной деревенской хитрецой, что почти равняется смекалке, воспользоваться насмешничеством в свою пользу. Тогда как раз ставилась нашумевшая пьеса Азата Абдуллина «Тринадцатый председатель». Ну, кому, как не ему, бывшему сельскому жителю, сыграть председателя колхоза? И он опять отправился к Рюрику Михайловичу предложить себя на главную роль. Гартвин, конечно, по-отечески его выслушал и очень убедительно отказал. Ну, в самом деле, кто же, кроме Авангарда Семибратова, может олицетворять такую крупномасштабную личность? А какой образ он, Колядкин, оставит в памяти зрителей? Нет, дружески разъяснил Рюрик Михайлович, этот актуально-политический образ, несомненно, ам-плю-а Авангарда Ивановича. И Гартвин, подняв указательный палец вверх, заключил: «Там!.. Знаете где?.. Там!.. Театр могут не понять».
После очередной претензии «Афони» Колядкина на главную роль посыпались очередные беспощадные шутки. На этот раз он не то чтобы обиделся, а сник и замкнулся. Впереди ему виделась лишь черная пустота. Вот и решайте: талантлив Колядкин или нет? К сожалению, и свои малые роли он стал играть без всякого подъема. Он даже иногда появлялся на сцене нетрезвым. Как те же Сверчков и Тимохин. Рюрик Михайлович в таких случаях покачивает головой, сочувственно вздыхает: «Ну вот… опять крепкие духом — на сцене…» Однако в отношении «святой троицы», как зовут в театре Колядкина, Сверчкова и Тимохина, пока никаких мер не принимается.
Неизвестно, чем бы вся эта история кончилась, если бы на горизонте не появился студенческий друг Колядкина Константин Понизовцев. После режиссерского факультета Понизовцев уехал на Урал. Там через пять лет он сделал свой первый фильм для телевидения. Фильм заметили, наградили премией, а Понизовцев, кроме того, получил возможность отснять новый фильм — о рабочем пареньке. Этот телефильм тоже хвалили, дали уже две премии, одну из них — комсомольскую, а Понизовцева пригласили в Москву на киностудию. Тут ему вручили плановый сценарий о молодом председателе колхоза, который за один год поднимает отстающее хозяйство до уровня передовых, решительно расправившись с нерадивыми механизаторами.
Понизовцев разыскал Колядкина и предложил ему роль непутевого Петьки-тракториста. Пробы ему понравились, и, казалось бы, вопрос решен. Но вот Колядкин стал по-дружески просить Костю позволить ему попробовать себя на главной роли — председателя колхоза Бубнова. «Да пожалуйста, Валя», — пожал плечами удивленный Понизовцев, видя, с какой заискивающей униженностью тот об этом просит. И когда Колядкин изобразил себя председателем Бубновым, Понизовцев уже не сомневался, что это и есть нужный ему председатель. Константин восторженно хвалил Колядкина. Он бросил: «Понимаешь, Валя, актер ведь должен быть равным режиссеру. На равных творить! Понимаешь, ведь актеру прежде всего верят люди!..» И так далее. В общем, Колядкин в свои тридцать семь лет получил первую главную роль.
Все вроде бы было предрешено: оставалась лишь небольшая формальность — утверждение ролей на художественном совете. И вот это утверждение должно было состояться в день, о котором пойдет речь.
Казалось бы, Колядкину беспокоиться не о чем. Но он волновался, как абитуриент на вступительных экзаменах. А что его тревожило? Трудно даже объяснить. Ведь Костя предать его не мог, и это Колядкин знал твердо. И все-таки он чувствовал, что злой рок его преследует. Он перебирал в памяти все, что могло помешать ему. Гартвин? Но всесильный Рюрик Михайлович никогда не мешал своим актерам сниматься в кино. Это ему даже импонировало: гартвинская «школа мастерства» приобретала массового зрителя. Не правда ли, приятно читать или слышать: эту удачную роль сыграл актер «театра Гартвина».
Тогда что же? Правда, было у него небольшое недоразумение с Федором Тимохиным. Тот собрался уехать на месяц в Сибирь с группой Росконцерта — развеяться, как он говорил, и подзаработать. Поэтому Тимохин просил Валентина подменять его во всех спектаклях. Сверчков у них вышел из строя — попал в лечебницу. Вот тогда-то и пришлось Колядкину открыться. «Ну уж, Афоня… ежели главная роль, — обалдел Тимохин, — я отступаю!» И, конечно, он дал честное слово, клятвенно обещал все сохранить в тайне. Правда, Колядкину пришлось по такому случаю угощать Федора в ЦДРИ[18].
И все равно Колядкин боялся, что Федька Тимохин протреплется. Но тот как будто бы молчал. Потому что до этого самого дня никто в театре никак не обмолвился, что что-то знает или прослышал. Но на душе у Колядкина, однако, было неспокойно и тягостно. Хорошо еще, что день этот у него оказался свободным, и потому с утра пораньше он отправился на природу — куда-нибудь подальше, только бы не, дожидаться звонка Понизовцева в своей малогабаритной квартире. Это было бы невыносимо томительно. Он измучился бы: ведь как-никак решалась его будущая актерская судьба.
3. На природе
Колядкин решил насобирать грибов. Но какие, однако, грибы в октябре? Он особенно не рассчитывал на богатый сбор, но все же надеялся, что лукошко опят привезет. Он выехал из Москвы еще до рассвета, с первой электричкой, окончательно не решив, где сойдет.
Электричка была пуста, кроме первого и последнего вагонов, да и в них набралось всего несколько пассажиров. Можно было только удивляться, кого и что гонит из Москвы в такую рань. Грибников, как он, и вовсе не угадывалось. Ему хотелось добраться до родных еропкинских мест, но это было далековато, почти два часа езды, да еще столько же пешком. И все же он решился.
Он сошел на одинокой глухой платформе, вокруг которой стоял темный еловый лес. Утро было сумрачным, дождливым. Непроглядное сизое небо плотно прижималось к земле, будто его давили сверху чем-то тяжелым, немыслимо громадным. От этого, похоже, оно и сочилось моросящей влагой. Ни звука не было слышно, ни голоса — первобытная тишина и безлюдье. Ему стало тоскливо и даже боязно: зачем он тут?
С одной стороны, за лесом, лежало огромное болото. На его краю с довоенных времен велись торфоразработки. Там находился рабочий поселок. Поэтому-то и сделали в этом глухом месте остановку электропоезда. С другой стороны платформы тянулись пустые проселки с несколькими покинутыми деревнями — тоже глухомань. За ней — за малыми полями и буреломными перелесками, километрах в десяти от этой безлюдной станции, — лежали его родные еропкинские места. Его село было связано с Москвой не железной, а шоссейной дорогой. Автобусом, решил Колядкин, он и вернется в столицу.
Он торопливо и настороженно зашагал сквозь притаившийся ельник по мягкой, черной грязи давно не езженной дороги. Лес быстро кончился, и открылась понурая даль неубранных полей. Он остановился и грустно смотрел на полегший, густо сеянный ячмень. Созревший злак был похож на ворсистую ткань и ровным бурым покрывалом прятал и грел под собой землю. Колосья уже частично осыпались, и зерна, видно, прели, потому что Колядкин в моросящей прохладе чувствовал сладковатый запах.
