Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
— Погоди, Тарас. Ты, случаем, не читал воскресный помер «Усть-Калитвинской правды»?
— А что?
— Там напечатана статья Приходько. Да, Румянцев не ошибся, когда рекомендовал Приходько на должность секретаря. Толковый работник и отличный публицист. Статью написал интересную, проблемную, и написал хорошо. Вот, возьми газету и прочитай.
— Только не сейчас. — Калашник свернул газету и положил ее в свой портфель. — На свободе прочту… А теперь — спать! Знай: Ануфриев поднимет нас на зорьке!
«Нарочно подбросил мне газету со статьей Приходько. Вижу, Антону хотелось поговорить со мной, а может, и вступить в перепалку, — думал Калашник, вытянувшись под байковым одеялом на широком диване. — А я не поддержал его желания. Это как раз и есть тот случай, когда слово — серебро, а молчание — золото. Да и зачем нам перепалки, зачем волнения…»
«Ведь Тарасу, я в этом уверен, известно и о письме Осянина, и о жалобах Логутенкова, а расторопный «шеф протокола» наверняка уже раздобыл газету со статьей Приходько, — между тем думал Щедров, тоже уже лежа в постели. — Молчит, делает вид, что ему ничего не известно. А почему молчит? Тактика Тараса Калашника. Ему хочется, чтобы все были довольны, жили бы мирно, чтобы всюду царило эдакое благополучие и устоявшийся покой. А покоя-то нет. Ни о чем не спросил, ничем не поинтересовался».
— Тарас, ты еще не спишь?
— Дремлю.
— Недавно я заезжал в краевую больницу. Проведал Василия Огуренкова.
— Ну и что?
— Поправляется, но медленно. — Щедров умолк, как бы раздумывая, что ему еще сказать. — Лежит, весь в бинтах. Врачи говорят, скоро выпишут. Молодой, ему еще нет и двадцати пяти. Помог молодой и сильный организм. А сколько в нем мужества! Позавидовать можно. Не каждый решится на то, на что решился Василий Огуренков. Нравится мне этот парень. Ему и говорить еще как следует нельзя, раны на лице не зажили, а он уже интересуется станицей, расспрашивает, что и как в «Заре». Вот поправится, вернется в Николаевскую. Надо вручить Огуренкову бразды правления «Зари». Как ты на это смотришь, Тарас?
Калашник тихонько похрапывал, издавая носом глуховатый свист.
Глава 32
Куда ни посмотри — пшеница и пшеница, безостая, колос в колос, и зеленый ее массив как бы застыл в утренней тиши. Колосья были в цвету, точно окутанные сизой дымкой, и под пурпурным покрывалом зари отливали бронзой. Нежен и ни с чем не сравним цвет пшеницы! С колосьев свисали лепестки-ниточки, казалось — подует ветер, и они полетят, кружась метелью.
— Так вот он, наш хлебушек! — воскликнул Калашник, выходя из машины. — Антон, чья пшеница?
— Вишняковцев, — ответил Щедров. — Две с половиной тысячи гектаров! Приличный массив.
— Это что же, Лукьяненкова «Аврора»?
— Она самая.
— Красавица! Какая мощь и какое раздолье! — Калашник поглаживал ладонью щетку колосьев. — И без единого остья. Антон, как полагаешь, сколько даст такой гектар?
— Наперед трудно сказать, — уклонился от ответа Щедров. — Вот уберем и подсчитаем.
— Подсчитывать, Антон, надобно уже теперь, — авторитетно заявил Калашник. — И по всему району такая дивная озимка?
— К сожалению, не по всему.
И этот по-весеннему свежий, без ветерка и без облачка, рассвет в степи, и это пожаром опаленное на востоке небо, и эти дремлющие царственные колосья так взволновали Калашника, что у него даже повлажнели глаза, и радостное, приподнятое настроение не покидало его, пока он находился в Вишняковской. По этой причине и сама Вишняковская, да еще на восходе солнца, когда вся она была залита розовым светом, показалась Калашнику станицей необычайно красочной и красивой, зеленой и благоустроенной, а руководители «Эльбруса», выехавшие навстречу гостям, — людьми не только деловыми, умными, но и сердечными, а Аниса Ковальчук — женщиной удивительно миловидной.
Завтрак был приготовлен в столовой пансионата и пришелся гостям по душе. Калашнику особенно понравились соленые арбузы, которые Овчаров принес в эмалированной цебарке, — в самом деле, лучшей закуски под рюмку водки и желать не надо! После завтрака гости познакомились с жизнью пансионата и сразу же вместо с хозяевами уехали в степь. Застрожный и Ковальчук показали не только гордость колхоза — свою знаменитую «Аврору», а и рослые, чисто прополотые подсолнухи, кукурузу, а также свеклу и бахчи. Калашник по-хозяйски расспрашивал обо всем, что попадало ему на глаза, интересовался то тем, то этим, а Ануфриев, неотступно следуя за ним, на ходу что-то заносил в свои блокнот. Если, скажем, речь заходила о том, как планируется хозяйство «Эльбруса» и кто участвует в составлении плана по бригадам и фермам, Ануфриев тут же из ответов Застрожного заносил в свой блокнот самое нужное и самое важное. А спрашивал Калашник о многом: какой в «Эльбрусе» запланирован урожай по зерновым и какой урожай может быть получен; сколько в «Эльбрусе» механизированных токов и готовы ли они принять потоки зерна; как оправдала себя денежная, помесячная оплата труда и кто больше зарабатывает — полеводы или животноводы; как идет индивидуальное строительство домов и в каком строительном материале нуждаются, — словом, Застрожный только поспевал отвечать, потому что от внимательного глаза Калашника никакая мелочь не могла укрыться.
В Елютинской радостное и приподнятое настроение было испорчено. И озимые и пропашные в «Кавказе» выглядели намного хуже, нежели в «Эльбрусе», и у Калашника пропало желание чем-то интересоваться и о чем-то расспрашивать. Он тяжело вздохнул, нахмурил брови и пристыдил Черноусова и Ефименко.
— Стыдно и еще раз стыдно, товарищи! — сказал он строго. — Что же вы так запустили хозяйство? Вместо того, чтобы порадовать, вы что делаете? Причиняете огорчение! Нехорошо! Антон Иванович, надо Черноусова и Ефименко повезти к вишняковцам, пусть они там поучатся, как надо вести хозяйство!
— Тарас Лаврович, мы стараемся, — краснея, сказал Черноусов.
— Плохо стараетесь! Очень плохо!
— С зерновыми в этом году уже лучше…
— Где же лучше? Ничего не лучше. Даже стыдно смотреть!
— Мы принимаем меры, — вставил Ефименко.
— Дорогие товарищи! Стране нужен хлеб! — Калашник развел руками, показывая на озимые. — А у вас что? Или вы не умеете выращивать пшеницу? Как член бюро крайкома, я поручаю Щедрову заслушать ваш отчет на бюро райкома и пожурить как следует. — Калашник положил свои молодые, сильные руки на плечи грустно смотревших на него Черноусова и Ефименко, дружески улыбнулся. — Друзья! По вашим хмурым лицам вижу: обиделись. Напрасно! Ведь кто виноват в ваших бедах? Мы со Щедровым? Нет, не мы. Виноваты вы сами. И поэтому обижайтесь на себя. А на меня обижаться нельзя!
— Тарас Лаврович, мы не обижаемся! — дружно, в один голос сказали Черноусов и Ефименко. — Мы даем слово!
— Что для вас, друзья, сейчас важнее всего? — Калашник поднял указательный палец. — Первое — старание, второе — старание и третье — тоже старание. Вам надо работать так, чтобы у вас не было никаких недостатков. Вот тогда не будет ни обид, ни огорчений, и мы с товарищем Щедровым, приехав к вам, вместе с вами порадуемся вашим успехам.
В старо-каланчевском «Октябре» настроение у Калашника снова поднялось. Степан Петрович Крахмалев, отправив секретаря партбюро Русанова и главбуха Столярова хлопотать об обеде на берегу Кубани, сам поехал с гостями в поле и показал им такую тучную и такую густоколосую пшеницу, что Калашник, улыбаясь в усы и радостно поглядывая на Щедрова, сказал:
— Молодцы! Антон Иванович, а ведь в «Октябре» пшеничка не хуже, нежели в «Эльбрусе». — И, обратись к довольному Крахмалеву, добавил: — Спасибо вам, Степан Петрович, вы нас порадовали! Сколько планировали взять с гектара?
— Тридцать шесть! — четко ответил Крахмалев.
— А сколько возьмете?
— Более сорока! — не моргнув глазом, ответил Крахмалев.
— Не торопитесь, Степан Петрович, — сказал Щедров. — Скажите гоп, когда перескочите.
— А мне эта смелость нравится, — сказал Калашник. — Более сорока центнеров с гектара! Что еще нужно?
— Солнышко-то уже где! — Щурясь и прикрывая глаза ладонью, Крахмалев посмотрел на небо. — Тарас Лаврович, как вы насчет того, чтобы отобедать за скромным колхозным столом?
— Как все, так и я, — весело ответил Калашник, улыбнувшись Щедрову. — Как, Антон Иванович? Не откажемся от обеда?
Щедров не ответил.
— Пообедаем на лоне природы, — пояснял Крахмалев. — Домик рыбака в настоящее время на ремонте. Но у нас есть одно укромное местечко близ Кубани. И лес и вода рядом. Так что прошу, поедемте.
Местечко, куда подкатили машины, и в самом деле можно было назвать укромным. Оно находилось в пойме и было примечательно тем, что поросло высокими травами и от людских глаз было укрыто густым, непролазным карагачем. За карагачем, совсем близко, шумела Кубань, как бы располагая к раздумью. Берег отлого уходил прямо к воде.
