Александр Розен - Почти вся жизнь
— Служить надо, товарищ Михайлов, а не рапорта писать. Родина в опасности — понимать надо.
— Извините, товарищ майор, желаю с оружием в руках, в качестве дрессировщика не гожусь.
— Так, ясно. Закрой вольер, Олег, пойдем пройдемся, поговорим…
Но Маркиз не изменился и на следующий день. Он, конечно, видел, что другие собаки уже привыкают к новым хозяевам. Голод есть голод, а чисто вымытый бачок с супом из потрохов — от такого не долго будешь отказываться. Распоряжается этим бачком вожатый. Он и накормит тебя, и выведет на прогулку, и приласкает, а это совершенно необходимо в любом возрасте и при любых обстоятельствах. Другие собаки уже виляли хвостами, когда видели своих хозяев. На первых порах от обеих высокодоговариваюшихся сторон ничего больше и не требовалось.
Но Маркиз не изменился. Прошло пять дней, он совершенно отощал, шерсть у него свалялась, целыми днями он лежал в вольере, а ночью беспокойно прислушивался к какому-то далекому гулу.
А еще через день красноармейца Михайлова вызвали к командиру батальона.
— Рапорта не надо, — сказал Ключарев. — Хочу, товарищ Михайлов, познакомить вас с владельцем вашей собаки. («Мальчик как мальчик, высокий, худощавый, рыжий ежик…») Интересуется, товарищ Михайлов, и имеет на то право, вырастил, образование дал… Привез и гостинец: грецкие орехи. Вкус особый. Ну, в армии орехи не положены… («Орехи? — Олег взглянул на Диму. — Ох и трудно же было этому рыжику со своей собакой расставаться…»)
Олег и Дима гуляли по Гатчинскому парку. Сначала оба молчали. Первым не выдержал Олег. Он рассказал о своей несчастливой судьбе. Майор Ключарев требовательный начальник, а Маркиз… «Не знаю, как быть… От гордыни погибает… Я так понимаю».
— Хороший здесь парк… — неожиданно сказал Дима. — Я в Гатчине раньше не бывал… простора много. А что, если побольше с Маркизом гулять? Трудно ему с непривычки в вольере…
— Майор Ключарев… — начал Олег.
Но Ключареву идея понравилась.
— Гулять с собакой столько, сколько ноги выдержат. И день, и два, пока не привыкнет. Дельное предложение, — и Ключарев за руку попрощался с Димой.
— Гулять, Маркиз!
От этого невозможно было отказаться. В Ленинграде редко удавалось побегать. А здесь… Гуляли, покуда хватало ног, обследовали все рощицы, все ландышевые полянки, даже в дальний лесочек забрались. Вернулись домой поздно, немного постояли у вольера, прислушиваясь к близкому гулу. Маркиз и раньше слышал этот гул, но он еще был где-то очень далеко, а теперь совсем близко. Подошел еще другой вожатый и что-то сказал, показывая в ту сторону, откуда доносился гул.
Первый раз в Гатчине Маркиз спал отлично. Ему снились приятные сны. И встал он в хорошем настроении, приласкался к Олегу, поел с аппетитом и все упражнения проделал на зависть соседям. А на гул он просто не стал обращать внимания. В конце концов, это его не касается. День хороший, пища вкусная, особенно после голодовки, и на закуску любимые орехи; он дружил с Олегом Михайловым, дарил ему свою дружбу, подчеркнуто быстро слушался каждой его команды.
2
Мы расстались поздно вечером. Диму подобрала попутная машина, а я поспешил в редакцию нашей дивизионной газеты.
Была чудесная теплая ночь, а в шалаше было сумрачно и сыро. Я вышел, сел на пенек и закурил, закрывая огонь рукавом (за этим у нас строго следили). Я курил и сочинял свою будущую повесть. Кончится война, и я засяду за работу. Кое-что я тогда записал, и эти листочки каким-то чудом сохранились. Не раз потом я открывал папку, на которой написано: «Маркиз. Заготовки», не раз задумывался, не продолжить ли старую работу, но, так ничего и не решив, снова закрывал папку.
В конце августа случай снова свел меня с Маркизом. Это было где-то между Павловском и Пушкином. Бои шли совсем близко от этих ленинградских пригородов. Уж не помню, куда шла полуторка, в кузове которой я устроился. Мы еле продирались по шоссе, и в это время я заметил, что по обочине, по направлению к Ленинграду, идут красноармейцы с собаками на поводках. Это была длинная цепочка, замечательно сохранявшая строй. Шли чепрачные овчарки, седые лайки, коричневые доберманы. Мне показалось, что мелькнул черный бок Маркиза. Я постучал по крыше кабинки.
— В чем дело? — недовольно спросил меня артиллерийский лейтенант, сидевший рядом с водителем.
И в ту же минуту послышалась команда:
— Воздух!
Наша машина круто остановилась, все попрыгали вниз, водитель и сопровождающий лейтенант тоже выскочили. Низко над нами сделал круг немецкий самолет, был виден летчик в шлеме, внимательно разглядывающий дорогу. Забили зенитки.
Мы уже лежали в кювете, по привычке закрыв голову руками и стараясь как можно теснее прижаться к земле. Красноармейцы со своими собаками тоже лежали в кювете, только красавица колли сорвалась с поводка и с невероятной скоростью бежала по полю по направлению к горевшему сараю. Самолет сделал еще один круг над нами, и еще один, забираясь под облака, мы отлично знали, что теперь будет. И в ту же минуту дико завыла раненая колли. Я не услышал взрыва, только этот дикий вой, на который сразу же ответили все собаки. Потом я услышал короткий выстрел, все стихло, только со страшной силой били наши зенитки. И почти сразу же последовала команда:
— По машинам!
Все-таки я увидел Олега Михайлова.
— Куда следуете?
— В Сосновку. Где был питомник-школа, знаете? У Поклонной горы.
— А где Илья Александрович?
— Впереди колонны, на своей «эмочке»…
Но прошло еще больше месяца, прежде чем я попал в Сосновку. Я думаю, это было двадцатого, может быть, двадцать первого сентября — дни для Ленинграда самые критические. Немецкие танки дошли до Пишмаша, фабрики пишущих машин, то есть фактически до городской черты, наша артиллерия уже стояла в Шереметевском парке.
После всего, что я видел, Сосновка показалась мне необычайно тихим и каким-то странно мирным уголком. Был теплый день, повсюду падал легкий желтый лист, и это тихое шуршание листьев напоминало то, с чем было покончено.
Ключарева я не нашел. Мне сказали, что он почти все время на Средней Рогатке. Что он там делает? В те дни Средняя Рогатка была самым танкоопасным направлением…
С Олегом Михайловым мы коротко поговорили, и, как всегда в таких случаях, разговор перескакивал с одного на другое. За этот месяц Олег сильно переменился. Тогда это был мальчишка чуть постарше Димы, сейчас мы вели разговор на равных.
Я спросил, что делает Ключарев на Средней Рогатке, но Олег ответил довольно туманно:
— Самое время подошло… На Маркиза не хотите взглянуть?
— Хочу, конечно. Привык он к вам?
— Что вы, я для него сейчас хозяин, помнит, как вместе в кювете лежали.
Когда Маркиз был маленьким, только что прозревшим щенком, он впервые в жизни увидел лягушку и ужасно перепугался. Дима взял маленького Маркиза на руки и сказал:
«Не бойся, маленький, это лягушка, она сама тебя боится». А в следующий раз Маркиз сам облаял лягушку, и та быстро ускакала. Он взглянул на Диму: «Ну как?» — «Отлично, — сказал Дима. — Ты смелая собака».
И Маркиз успокоился, у него перестало колотиться сердце, а Диму он полюбил еще сильнее. Собаки умеют помнить добро.
Теперь, по дороге в Сосновку, беда была большей, чем встреча с противной лягушкой. Маркиз навсегда запомнил, как он лежал в грязной вонючей канаве, укрываясь от какой-то страшной беды, падавшей сверху, запомнил и дикий вой раненой колли, но сильнее всего была память о доброй тяжести хозяйского тела, укрывшего Маркиза в страшную минуту.
— Не бойся, Маркиз, — говорил новый хозяин. — Ничего не бойся.
И Маркиз научился не бояться грохота сверху и грохота с земли, — ничего не страшно, когда рядом с тобой такой замечательный хозяин. А то, что у Маркиза хозяин лучше, чем у всех других собак, в этом сомнений нет. Странно только, что на новом месте хозяин стал каким-то недовольным и мрачным.
На новом месте началась новая, очень интересная учеба. Сначала пришел какой-то человек и что-то объяснял хозяину, и хозяин несколько раз тяжело вздыхал, а потом они вместе стали приспосабливать на спину Маркизу не очень тяжелый вьючок. Маркизу было неудобно с этим вьючком, но он старался, как всегда, держаться гордо и независимо, и человек, который прилаживал вьючок, засмеялся и сказал:
— Надо же, аристократ какой!
Но скоро Маркиз привык и даже радовался, когда на него надевали вьючок, потому что вслед за этим начинались занятия, которые он полюбил.
От него требовалось вот что: спокойно сидеть в глубоком и сухом ровике вместе с хозяином и ждать, когда появится машина, которую люди называют танк. Машина большая, грохочущая и почти всегда в едком дыму, но плохого от нее не бывает.
