Сергей Сергеев-Ценский - Том 9. Преображение России
Однако ее муж, каптенармус Макухин, подмигнул ей не без лукавства в умных мужицких глазах и заговорил не спеша:
— Пробовал также и волк один… Шел это поп вечером по лесу, по тропинке, а за кустами стоял, на него глядел волк пожилых годов… Стоит, глядит да думает: «Сколько лет на свете живу, и много я всякой живности поел, а вот попов никогда не пробовал… Аль попробовать?» Поп ближе подходит, а у волка глаза горят и зубы сами собой щелкают. Только поп дошел, волк на него — и цоп за горло, а сам про себя: «Мне ведь только попробовать, какой у попов вкус бывает!» Так он, значит, пробовал, пробовал да целого попа и съел…
Наталья Львовна только пожала плечами, дослушав мужа, Дивеев же спросил его:
— Значит, ты, Федор Петрович, думаешь, что это он из скупости ведет себя не по-генеральски?
— А разумеется, — сказал Макухин. — Солдат, конечно, от своего обеда обязан быть сытым — ему больше податься некуда, а обед свой он должен хвалить, а не похвали-ка — это уж будет «претензия»… А генералу и ветчинки, и грибков маринованных, может, захочется, и компотца там какого-нибудь, и супа с фрикадельками, и котлет де-воляй…
— Будет уж ученость свою показывать, — перебила его Наталья Львовна с пренебрежительной ноткой в голосе: конечно, она была недовольна мужем с тех пор, как он стал всего только каптенармусом, унтер-офицером.
Ей, дочери полковника, имеющей довольно счастливую внешность и всегда одетой сообразно с ее достатками — изящно, со вкусом, казалось теперь даже как-то совсем неудобным показываться с ним рядом на улицах города, где прежде было для всех очевидным, что он — состоятельный человек, хорошо одет, имеет приличный вид, поэтому ей втайне, — она никому пока не говорила об этом, — приятнее было выходить из дома с Дивеевым, который носил прежнюю свою фуражку с зеленым бархатным околышем, с кокардой и инженерскими молоточками в скрещенном виде. При этом Наталья Львовна не хотела задумываться над тем, почему живет у них на квартире и ест-пьет на их счет совершенно чужой им человек — Алексей Иваныч Дивеев, который тем не менее тоже как-то не собирается заводить разговора о том, что он в сущности приживал какой-то, и почему-то вот никуда от них не уходит.
Случилось все же так, что именно в этот день заговорил об этом сам Дивеев.
И хотя как раз это было за первым блюдом и в руках у Дивеева были обыкновенная никелированная ложка и кусок хлеба, тем не менее вид его — почти начисто лысого, с бородкой светлого цвета и такого же цвета глазами, длиннолицего и кроткого по внутреннему своему существу, — был торжественным.
— Мне пришла в голову, — сказал он, обращаясь к самому Добычину, — вот какая мысль: что если я обращусь, Лев Анисимыч, к этому вашему генералу Михайлову, примет ли он меня волонтером в свою дружину?.. — Сказал и добавил поспешно: — В свою и вашу, конечно, и в вашу тоже!
— Куда уж вам в сорок лет волон-тером! — отозвалась ему вместо мужа слепая. — И волос-то уж на голове нет, а тоже туда же!
Это у нее вышло и без желания его уколоть и без малейшей тени добродушия: Алексей Иваныч ничем не мешал, конечно, слепой жить, как она может, но он и не играл с нею, то есть с самим собой, в ее присутствии ни в карты, ни в домино и при всей общительности своей не находил интересных ей тем для разговора.
Наталья Львовна сделала удивленные глаза и вздернула плечи, а обнаженной почти до плеча, полной и белой правой рукой махнула в сторону Алексея Иваныча в знак его безнадежности, но не прибавила к этому ни слова.
Макухин сказал:
— В нашей дружине и без тебя, Алексей Иваныч, людей вполне хватит, даже и молодых, не только потраченных.
А полковник Добычин просто потянулся к графинчику с водкой и сказал Дивееву:
— Давайте-ка вашу рюмку, налью вам, — еще по одной выпьем по случаю жаркого дня.
Алексей Иваныч рюмку свою протянул полковнику, но ответил Макухину:
— В газетах я читал, что даже и постарше меня люди во Франции и Бельгии идут в армию волонтерами.
— Так то ж заграница, там люди все на счету, а у нас их даже и пересчитать невозможно, — сказал Макухин.
Добычин же между тем, наливая не совсем уверенными подрагивающими руками водку Алексею Иванычу, думал о своем зяте, что вот если и в самом деле отличится этот архитектор, явится к ним в дружину, не ухватится ли за него генерал Михайлов, не засадит ли его чиновником в канцелярию, тем более что чин титулярного советника Дивеев имеет… Тогда уж, пожалуй, не устроишь зятя зауряд-чиновником.
И он, чокаясь с Дивеевым, сказал решительно:
— Давайте пропустим еще по одной и о том, что вы такое сказали, забудем… Будьте здоровы!
Выпил, крякнул, закусил почкой, кусок которой нашел в рассольнике, а Макухин, который тоже выпил рюмку, покачал головой и заговорил:
— Не знаешь ты, Алексей Иваныч, что такое есть военная служба! Это же от себя откажись, стань навытяжку и только и делай, что: «Никак нет!..» «Так точно!..» «Слушаю!» Об чем же ты про себя думаешь, об этом ты, брат, помалкивай, а то тебя, будь ты хоть из разумных умный, все равно дураком назовут. Ты же ведь к дисциплине неспособен — это раз, ничего в военной службе не понимаешь — это два, и даже никогда, я тебе скажу, ничего в ней не поймешь — это три…
— И стреляет по третьему разряду, — добавила Наталья Львовна, напомнив тем Дивееву о его выстрелах в Илью Лепетова на Симферопольском вокзале, от которых Лепетов, разбивший его (а также ее) жизнь, пострадал в сущности очень мало, — выздоровел через месяц.
Алексей Иваныч поглядел вскользь на Макухина и на полковника и остановил взгляд на Наталье Львовне. Взгляд этот был сложный и довольно долгий. Наконец, он сказал то, что могло быть понятным только ей одной:
— Мне кажется, что мать Ильи была немка, а?
— Не знаю… Почему вам это кажется? — спросила Наталья Львовна.
— Не знаю, почему именно, а только я думаю над этим теперь часто, и мне все больше так кажется: полунемец, да?.. И больше немец, чем русский. В нем именно русского-то и очень мало, — факт!
— По-немецки, правда, он говорил хорошо, — начала припоминать Наталья Львовна, — однако что же из этого следует? Мало ли кто из русских хорошо говорит по-немецки?
— А я теперь возненавидел все немецкое, — очень оживился Алексей Иваныч от этих ее слов, — и немецкий язык тоже, и каждый немец теперь стал мой враг!
— Эх, мысли у вас, Алексей Иваныч! — крякнул и вставил свое слово полковник. — Вы бы их гнали куда-нибудь подальше, эти свои мысли! На кой они вам черт, а? Это я вам вполне искренне говорю! А что касается поступления на службу, то посудите сами, ведь вас могут в какую-то там, новую совсем, — при мне, пока я служил на действительной, таких не было, — школу прапорщиков отправить, вот что я вам скажу!
— Очень хорошо! — повернувшись к нему, отозвался Алексей Иваныч.
— Ничего хорошего! Во-первых, торчать вы там будете целый год, а война может окончиться через полгода.
— А зачем же меня будут там держать, когда война окончится? — осведомился Алексей Иваныч.
— Как же так зачем? Прапорщика из вас надо же будет сделать или нет? — удивился его непониманию Добычин. — На будущее время пригодитесь: призовут, чуть что еще война откроется.
— С кем же еще может быть у нас война в скором времени?
— Да уж так, с кем придется, — сказал полковник.
— Нет, с кем придется мне совсем не нужно, а только с немцами. Немец — это не мой и не ваш только враг; это — Враг с большой буквы.
— Да, конечно, — отходчиво согласился с ним полковник, взялся было снова за графинчик, но, подумав, отставил его к сторонке, вздохнул и сказал то, что, по-видимому, внезапно пришло ему в голову: — Прапорщики теперь тоже вполне приличное жалованье получают… Вообще война эта — пускай даже она только полгода всего протянется — в о-очень большую копеечку нашему правительству вскочит!
В это время кухарка Макухиных, подававшая второе блюдо — жареного гуся с гречневой кашей и помидорами, обратилась к полковнику:
— Человек там этот до вас пришел…
Кухарка, — ее звали Мотря, — имела суровый вид, пожалуй даже надменный.
Бывают такие старухи, что о них не скажешь уверенно, умели ли они когда-нибудь улыбаться; брови вниз, на глаза, и все лицо, как давно уж высеченное из камня цвета песчаника, только потверже, и каждая морщинка проведена искуснейшим резцом.
Старуха жилистая, сильная; жила когда-то своим домком, и вот пришлось теперь жить у людей, на людей готовить, и того именно, что пришлось так, ни за что этим людям простить не хочет она, и каковы бы ни были они сами по себе, никаких в них достоинств не видит, хотя бы были они, например, полковники и не моложе ее годами, все равно у них в доме все кажется ей не по ее, и всю бы посуду тут она бы перебила, и всю бы плиту на кухне разметала, и уж наговорила бы им, своим хозяевам, если бы только дана была ей на то воля!
