Всеволод Кочетов - Избрание сочинения в трех томах. Том второй
— Так нельзя, — сказал он осторожно. — Нет, Вениамин Семенович, нельзя. Вы губите девушку.
— А что прикажете делать? Спасать девушку и губить себя?
— Надо было думать раньше.
— Раньше! Кто о таких вещах думает раньше! Жизнь, жизнь, дружище! Не одни розы у нас под ногами. Больше шипов, чем цветочков. Так–то!
— Вот и ходите сами по шипам.
— Что это значит?
— Это значит — надо вернуться. — Скобелев сказал мрачно, с нарастающей решительностью. Его охватывало негодование. Может быть, он и правда разгуливает по заводу руки в брюки, что, кстати, еще надо доказать; может быть, он не прочь состроить глазки скучающим дамам, но он не подлец, не последний негодяй. Он никогда так хладнокровно и фарисейски не рассуждал о чужой судьбе, о чужой жизни, как рассуждает Вениамин Семенович, он никогда так не поступал и никогда не поступит. У него есть понятие и о чести, и о совести, и о долге.
— Вернуться надо! — повторил он сквозь зубы.
— Это что же — моралитэ? — Вениамин Семенович усмехнулся, откинулся на спинку скамьи и закачал ногой. — От кого слышу? Вы меня удивляете, Евсей Константинович. Вы — романтик. Я тоже был когда–то таким. Но жизнь — великая мельница. Она всех нас перемалывает на муку, всех со временем делает одинаковыми.
— С вами одинаковым я быть не желаю!
— Вы думаете, я желаю? — Вениамин Семенович наглел. — Нет уж, увольте. Быть похожим на вас! На человека без хребта!
У Скобелева позеленело в глазах.
— Без хребта? — выкрикнул он. — При чем тут хребет? Вы мне ответьте — вернетесь или не вернетесь?.. Или я немедленно позову милиционера.
— Я, кажется, ничего не украл, чтобы звать милиционера. Зовите.
Вениамин Семенович усмехался. Он встал, поднял свой чемодан; в чемодане были все пожитки, которые непризнанный гений накопил за сорок лет: десяток книг, заштопанные Катей носки, чугунный Будда, утащенный из реквизиторской какого–то театра, пачка писем той, которую когда–то звали Тайгиной, бритвенный прибор, поношенные костюмы, дуэльный пистолет с отломанным курком — настенное украшение всех комнат, в каких жил когда–либо Вениамин Семенович; поднял и пошел, не оглядываясь, — до отхода поезда оставалось меньше пятнадцати минут.
За ним неотступно следовал Скобелев, повторяя:
— Это же подлость, подлость! Вернитесь, в последний раз вам говорю!
Вениамин Семенович не обращал на него никакого внимания. Это было обидно, оскорбительно. Скобелев не знал, что и делать, как вести себя. Позвать милиционера? В самом деле, Вениамин Семенович ничего не украл, никого не убил, он чист перед законом, как агнец. И в то же время он негодяй, он преступник перед маленькой чертежницей, которая, может быть, только сейчас вернулась домой и только сейчас увидела, что нет ни носков, заштопанных ею, ни пистолета на стене, ни самого владельца пистолета. Скобелев представлял себе эту страшную картину. Катя, изумленная, испуганная, окаменевшая от горя, — и его тянуло ударить кулаком по сутулой спине Вениамина Семеновича, по оттопыренному шляпой уху, по восьмигранным очкам.
Так, гуськом, они вышли на перрон, дошли до вагона. Вениамин Семенович предъявил билет проводнице, поднялся в тамбур. Через минуту он появился в открытом окне.
— Поучитесь–ка жить сначала, потом читайте морали, — сказал он и положил локти на опущенную раму.
— Поучусь! — ответил Скобелев, цепенея. Он уже не раздумывал, как ему быть, звать или не звать милиционера. Он изо всех сил хлестнул ладонью по влажной щеке Вениамина Семеновича. Звук был как выстрел.
Вокруг него зашумели, закричали: «Безобразие! Хулиганство!» Подошел сержант железнодорожной милиции:
— Гражданин! Это вы ударили пассажира?
— Я! — громко и радостно выкрикнул Скобелев. — Я, товарищ милиционер. Кто же еще! — Он дрожал от волнения, что–то говорил, объяснял окружающим.
— Придется составить акт. Где потерпевший?
— Не выйдет он, ваш потерпевший! — смеялся Скобелев. — Не выйдет!
Сержант ожидал, что из вагона выскочит взбешенный, разъяренный человек. Но никто не вышел.
— Говорю, не выйдет! — Скобелев встал на цыпочки, просунул голову в окно. — Вон он, в углу сидит. Тащите его оттуда!
Получалось до крайности непонятное: нарушитель вел себя как потерпевший, а потерпевший прятался, будто он и есть нарушитесь.
Сержант вошел в вагон.
— Вы не видите, что он сумасшедший, — доказывал ему Вениамин Семенович. — Сумасшедшему место в психиатрической лечебнице. Никуда я не пойду, сейчас поезд тронется. Какие акты!
Он боялся остаться в ненавистных ему местах еще на сутки. Впереди была свобода, позади — одни неприятности. Сержант с трудом уговорил его выйти на перрон. Но едва Вениамин Семенович вышел, поезд тронулся, и он снова вскочил на площадку. Он уехал.
В отделении железнодорожной милиции составили акт. Скобелев рассказал там всю известную ему историю Вениамина Семеновича и Кати. Лейтенант милиции говорил о недопустимости решать конфликты таким способом, каким вздумал их решать Скобелев; Скобелев с ним соглашался, но в душе чувствовал свою правоту. Он даже сказал: «Если бы этот негодяй три рубля украл, вы бы его задержали? Ну вот! А тут жизнь, молодость украдены у человека…»
Час спустя он снова шагал по городу в свете уличных фонарей, зажженных с наступлением сумерек. Глаз не щурил, шляпу на брови не надвигал. Шагал гордо. Он был собой доволен. «Что ж, — думал он, — общественность разберется. Пусть даже не одобрят, взыщут, зато все увидят: Скобелев поступил честно, как ему подсказывала совесть. Есть она, совесть, у Скобелева, есть; есть у него сознание долга. Это и Антон Журбин увидит и не пожалеет ли о несправедливых своих словах, сказанных в цехе: «Руки в брюки!..»
Возникла мысль: а что, если для Антона Журбина он, Скобелев, все равно как для него, Скобелева, Вениамин Семенович? Почему Антон Журбин заговорил с ним грубо и откровенно? Ясно — почему. Не уважает, презирает. С точки зрения Антона, он, Скобелев, ведет себя так же, как, с точки зрения его, Скобелева, ведет себя Вениамин Семенович. Один подло сбежал от обманутого им человека, другой — ну не подло, конечно, нельзя этого сказать — избегает порученной ему работы, берется за всякую другую, только не за свою.
Мысль эта встревожила Скобелева. «Извините!» — подумал он. «Пожалуйста», — ответил кто–то из прохожих. Значит, он подумал вслух. Скобелев обогнул вежливого прохожего, продолжал думать о том, что, дескать, извините, товарищи, упрощенно судите. Он бы работал, отлично работал, но не в бюро технической информации. А что же ты, Скобелев, не добиваешься другой работы, или добиваешься, да слишком вяло, не энергично? Не прав ли Антон Журбин, говоря: «Если у человека есть какое–то желание, если человек в чем–то убежден, он своего непременно добьется»?
Вступившись за Катю, Скобелев впервые в жизни почувствовал себя настоящим мужчиной. Чувство мужества было для Скобелева непривычным чувством, оно наполняло его гордостью; он шел не прежней своей кошачьей мягкой походочкой, а твердо и громко ступая по тротуару.
На площади перед заводом Скобелев так резко выскочил из троллейбуса, что чуть не угодил под встречную машину. Машина затормозила — это был директорский автомобиль, из него высунулся дед Матвей.
— Чего кидаешься? — сказал дед. — Жизнь надоела?
— Нисколько, Матвей Дорофеевич. Хорошая жизнь!
— А с чего ты веселый такой, заложил, что ли? Слыхал — непьющий. С непривычки и развезло? Не заложил? А вот попробуй, хвати шкалик, пуще взбодришься. Ну, пусти с дороги, некогда мне тут с тобой…
Скобелев бродил по улицам в надежде встретить кого–нибудь из знакомых. Очень хотелось рассказать о подлости бывшего заведующего клубом, о пощечине. Знакомые не попадались. Но даже и попадись они, Скобелев все равно смолчал бы. Он думал: рассказать расскажешь, а как же Катя? И так ей, бедняжке, не сладко, еще и всякая болтовня вокруг начнется. Ее навестить, что ли, проведать, подбодрить! Не очень знакомы для таких поздних визитов.
Отправился домой. Долго расхаживал по комнате. Все в ней ему не нравилось, впервые не нравилось, — и паутина под потолком, и еще с прошлого лета засиженная мухами лампочка, и не знавший года полтора мастики и щетки пол, и окна без занавесок, унылые какие–то, черные, и арестантская железная койка. Наведет порядок, наведет, вот возьмется и наведет… Пока что он напишет заявление директору.
Сел к столу, написал: «Категорически настаиваю…» Он настаивал так категорически, что даже стукнул кулаком по бумаге. Написанное размазалось, чернильные буквы в обратном порядке отпечатались на ребре ладони: юавиатсан иксечирогетак. Прочитал марсианские слова с интересом и обозлился на себя: вся беда в том, что он несерьезный человек. Все у него получается несерьезно, включая и эту драку. Потому с ним и не считаются, и прощают многое, и разговаривают как с мальчишкой. Довольно, довольно! Он не мальчишка. Завтра утром директор в этом убедится. Хватит. Надоела грязная комната, надоели десятые роли, надоело положение зяблика, которому была бы ветка — он чирикает на любой.
