Александр Серафимович - Том 2. Произведения 1902–1906
Комиссия же сидит у моря и ждет погоды, не умея или не пытаясь похлопотать о скорейшем утверждении устава. Устав севастопольского общества был послан гораздо позже, и он уже утвержден, общество уже функционирует, а комиссия поджидает. Под лежачий камень вода не течет.
«Шумим, братец, шумим!»
Мальчик с кулем*
– Эй ты, послушай… Ты за что бьешь так?
– Да как же, бейся тут с ей цельный час… У, норовистая, дьявол!..
И ломовой вытирает шершавой, заскорузлой, мозолистой, с въевшейся грязью рукой потное и красное лицо.
– Нет, постой, бить нельзя, истязать животное нельзя… Эк, удивительно варварский народ!..
– Да как же с ей быть… С норовом, проклятая, теперь уперлась – хошь на себе вези, а хозяин тоже нашего брата не гладит, штрафует, как опоздаешь…
– Ну, нет, милый человек, я теперь тебя не отпущу… Эй, городовой, составьте протокол – лошадь истязует… Я – член общества покровительства животным… Надо кладь взвесить – наверно непосильная…
Ломового повлекли в участок.
Нагибаясь, тяжело дыша, едва переступая подгибающимися ногами, совсем скрытый под огромным кулем углей, тащится мальчик лет двенадцати. Пот катится по красному, напряженному лицу. Мимо идут члены общества покровительства животным, члены других обществ и не члены – просто прохожие, смотрят на мальчика, неодобрительно качают головами:
– Ах, песьи дети, ишь сколько навалили на мальчишку!.. – И… идут дальше.
Пот едко расплывается по глазам, застилая дорогу, мальчик шатается, каждую минуту ожидая, что рухнет со своим кулем.
Мимо гремят извозчики, несутся рысаки. В Леонтьевском переулке на маленького носильщика налетела лошадь и повалила его вместе с кулем. И он с измученным лицом, со слезами, возился около горой возвышавшегося на мостовой куля, уже решительно не в силах взвалить себе его на спину.
Собралась толпа, члены и не члены общества покровительства животным, позвали городового, отправили в участок, составили протокол. В куле было свыше двух пудов. Мальчик был послан из колониальной лавки у Никитских ворот.
Все.
Для нас с вами все. Постоянно встречаются эти мальчики из магазинов, из мастерских, навьюченные, как мулы. Мы проходим мимо. И только когда их придавит лошадь, мы зовем городового и… составляем протокол. И все. Для нас с вами все. А для двуногого мула очень не все. Он вернется домой в магазин или в мастерскую, и его там жестоко, беспощадно, нечеловечески отдерут – не скандаль, не славь хозяина, – и он сквозь душащие рыдания, под жгучими ударами ремня будет проклинать нас с вами, сердобольных прохожих.
Да, мой добрый читатель, не все.
Недогадливый мужик*
«Маленькие недостатки механизма»…
Как-то мне нужно было поехать до станции Крюково, Николаевской железной дороги. Был веселый яркий день, и я отправился с дачи на полустанок Петровско-Разумовское той же дороги пешком.
Поезда еще не было. На платформе скучно дожидалось несколько пассажиров – вероятно, дачники. Сверкая на солнце, далеко убегали рельсы. По полотну шел мужичок, запыленный, усталый, с потным, почерневшим от загара лицом, с мешком за плечами.
Он подошел к платформе, свалил грузно опустившийся на землю тяжелый мешок и отер широкой мозолистой шершавой ладонью потное лицо.
– Жарко, – проговорил он, ни к кому в особенности не обращаясь, – итить чижало… плечи все отдавило.
И он еще раз отер лицо, снял шапку и поскреб в лохматых, слипшихся, тяжелых от пота космах. Приподнял, напрягаясь, мешок и сдвинул его к стенке.
Пассажиры стали подходить к кассе, и начальник станции подавал в окошечко билеты. Подошел и мужичок. Он достал из-за пазухи мокрый от пота, почерневший, скомканный платок и стал его осторожно развязывать. И его еще нестарое, но прорезанное уже глубоко морщинами труда и злой жизни лицо сделалось сосредоточенным, почти благоговейным. Он повернулся к пассажирам спиной, стараясь оградить себя от нескромных глаз.
Повозившись с платком, он достал из него несколько медяков, тщательно свернул платок, запихал за пазуху и несколько раз потрогал: «Тут ли, дескать?» – потом подошел к окошечку:
– До Крюкова, – и выложил, осторожно звякая, медяки.
Кассир торопливо и привычно пересчитал и быстрым движением сунул деньги назад.
– Тут тридцать, надо пятьдесят четыре. Мужичок добродушно улыбнулся, точно хотел сказать: «Шутить изволите».
– От Москвы тридцать семь, – проговорил он голосом, свидетельствовавшим, что он понимает шутку, – от Москвы до Крюкова тридцать семь копеек… Ну, думаю, хоша и трудно, дай, думаю, до Петровского дойду, все копеек семь сберегу… Деньги нонче дюже вздорожали, – проговорил он, добродушно улыбаясь публике, и многочисленные морщинки побежали, перекрещиваясь, как по лопнувшей сухой глине, и опять подвинул тридцать копеек.
Кассир раздраженно отодвинул деньги.
– Я же говорю: пятьдесят четыре копейки… Отходи, не мешай другим…
Мужичок разом потемнел.
– Што же это: от Москвы до Крюкова тридцать семь копеек, а как ближе подходить, так все дороже будет!.. Это не модель… От Москвы, стало быть, до Крюкова тридцать семь верст, а от Петровско-Разумовского верстов тридцать, и, значит, дороже… И вдруг, повысив голос, проговорил:
– Пожалуйте билет!..
– Я тебе русским языком говорю; билет стоит пятьдесят четыре копейки… Отходи.
Мужик вдруг побагровел, и сквозь загар лицо стало кирпичным.
– А-а, стало быть, жалованья мало получаете, семейство, так, стало быть, для прокормления… Понимаем… ну, только это не модель… Мы и до вышнего начальства дойдем… мы и до Питенбурка добьемся… не-ет… Пожалуйте билет?!
– Да ты с ума сошел… протокола захотел…
– Не-ет… это не модель… Пожалуйте билет… денежки-то у меня кровные, не в сору насбирал… Ишь ты: от Москвы тридцать семь, а ближе подойдешь пятьдесят четыре… Не-ет, не модель… Это железная дорога, а не то что трахт, где народ в темную ночку обчищают…
– Жандарм!.. – взревел взбешенный начальник.
– Да в чем дело? – подошел я.
– Да помилуйте, – заговорил взволнованный начальник станции, – измучили эти пассажиры… От Москвы действует пониженный пригородный тариф, от Петровско-Разумовского – обыкновенный, вот и выходит, что от Москвы-то до Крюкова стоит тридцать семь копеек, а от Петровско-Разумовского, которое лежит ближе к Крюкову, дороже – пятьдесят четыре копейки. Но ведь втолкуйте им. Они глубоко убеждены, что я эти деньги произвольно беру и чуть ли не в карман себе кладу. Каждый день такие истории – до протоколов включительно… Дико для него это… Вот этот, например, нарочно из Москвы шел, чтоб сохранить несколько копеек.
Подошел поезд. Мужичок отчаянно бунтовал и шумел перед кассой, требуя билета. По платформе, звякая шпорами, торопливо бежал жандарм. Свисток, вагоны дернулись, покатились, станция пропала.
Отравители*
Жизнь в больших городах, все усложняясь, доставляет больше и больше удобств. Жилища, обстановка, пути сообщения, концентрация научных образовательных учреждений – все создает более интенсивную, более привлекательную жизнь для людей.
Но рядом, как мрачная страница, развертываются нищета, разврат, оргии, грязь, извращение человеческой природы, невежество. Тысячи интересов переплетаются, поедая друг друга. Тысячи опасностей подстерегают человека, – опасностей, которых он и не подозревает.
Все отравлено, ибо все фальсифицировано: вода, пища, жилище, удовольствия, любовь, литература. Наряду с перлами человеческой мысли и деятельности вы всегда встретите продукты и результаты волчьей алчности.
Одно из удивительных явлений городской жизни – это массовое отравление людей пищей, одеждой и обстановкой. Отравление это идет медленно и верно и, что важнее всего, en masse[4]. Ежедневно сотни тысяч людей искусственно и настойчиво укорачивают свою жизнь. И если бы собрать эти отнятые ежедневно у жизни минуты и часы, получилась бы колоссальная, поражающая цифра. И люди идут навстречу к скорейшей и искусственной смерти упорно и настойчиво, как быки на бойню. Мясо, хлеб, вода, обои, одежда, колбасы, кильки, вина, квасы, фруктовые воды – все, все, к чему мы прикасаемся, старается урвать у нас кусочек жизни. А так как это совершается в громадных размерах, оно приобретает уже значение социального факта.
Но мы слишком привыкли ко всему этому, мы не замечаем врага, окружающего нас и проникающего со всех сторон.
Гром не грянет, мужик не перекрестится. То, что ежедневно у нас отрывается жизнь – ничего, а вот если человек сразу протянет ноги, мы поражаемся.
