Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 1
— Быть может, вы скажете что-нибудь нам в качестве руководящей мысли, пожелания?
— О нет, нет. Ваша доброта не имеет границ.
Генерал похлопал себя по колену и вежливо улыбнулся, наклонясь вперед и делая вид, что поднимается.
Когда садились в машину, Нельсон сказал:
— Есть такая китайская народная сказка. К богатому Туе пришел бедняк просить помощи. Чтобы отделаться, богач сказал: «Я окажу помощь, если ты правильно ответишь на мой вопрос». Бедняк согласился. Тогда богатый спросил его: «Который из моих глаз стеклянный?» Бедняк ответил: «Правый — стеклянный». Богач удивился и спросил бедняка, как он мог узнать это. Бедняк говорит: «Я сразу узнал, который твой глаз стеклянный. Он на меня так жалостливо посмотрел». Нужны комментарии?
— Скромно предполагаю, что у генерала оба глаза стеклянные, — вставил Локс. — Доброты и наивности он предельной.
— Если бы он не был японцем, я бы сказал, что его сочинил Диккенс.
Из Гирина их повезли в Корею.
Вагоны экспресса были комфортабельны по-американски. Метрдотель во фраке принимал их заказ на ужин в уютном и дорогом поездном ресторане. За столиками сидело много японских купцов.
— Вы посмотрите, — сказал Нельсон, — как они едят мандарины. Снимут шкурку, обсосут мякоть и выбросят. Таков японец — он все на свете только обсасывает.
Мурусима улыбнулся и, с шумом вбирая в себя воздух, вежливо сказал:
— И это надо уметь, господа.
Вдруг радиорупор прервал веселую песню, смятенный голос прохрипел: «Русскими убит доблестный капитан Якуяма. Позор нам».
Мурусима схватился за голову. Лицо его засияло желтым румянцем.
— Это был святой человек! — закричал он. — Святой и прекрасный человек! Мой ученик, радостная, простая душа, ученый.
Он хрипло завизжал, руки его тряслись.
— Надежда нации! — кричал он. — Свет доблести и чистоты, милый, простодушный Якуяма!
Англичане взяли Мурусиму под руки и увели в купе.
Он выпил немного рому и тотчас лег, совершенно изнеможенный. Когда англичане покинули его, он раскрыл свою записную книжку и привел в порядок счета. «Теперь надо держать ухо востро, — сказал он себе. — Наши, видно, решили начать дело на Севере. О господи Иисусе Христе!» — прошептал он, крестясь, как истинный православный.
В начале марта японская Главная квартира в Маньчжурии приняла давно оттягиваемое решение: армиям двигаться к границам Советов.
Медлить больше было нельзя.
С тех пор как грянула над миром новая Советская Конституция, сроки подготовки к войне сократились для Японии втрое. Антияпонское движение в Китае повсеместно рождало энергию борьбы против японцев. Города против городов, села против сел, улица против улицы, семья против семьи.
Борьба внутри Китая была сложна, запутанна. В нее сразу вовлечено было много классовых сил, в ней использовано было множество внешних влияний.
Мурусима, ученик Дойхары, представителя «тайной военщины», шпиона, свергавшего министерства, политика, работавшего на мировых биржах, один из немногих понимал глубокий смысл и глубочайшую ясность цели в хаосе начинавшегося.
Китай следовало связать по рукам и ногам. Он хотел изгнания японцев? — Воззвать к этим чувствам его. Он думал о помощи Англии? — Обещать ее. Мечтал о демократии? — Возвестить ее. О диктатуре? — Дать ей дорогу.
Мурусима давно проникся любовью и нежностью к английским разведчикам и американским купцам.
— Действуйте, действуйте, — говорил он им вдохновенно, — Китай принадлежит всем.
Он мечтал включить в игру и голландских резидентов, и тибетских националов, и гуансийских федералистов.
Когда бойкот японских товаров принял размер общекитайский, он предпринял шаги к тому, чтобы все, чем существует Китай, подозревалось в японском происхождении: чай, рис, шелк, шерсть, бобы — все было теперь подозреваемо.
Следовало умереть с голоду или плюнуть на бойкот: весь Китай казался сделанным в Японии и привезенным на распродажу.
Мурусима поддерживал противояпонское движение и финансировал бойкот японских товаров, поддерживал террористов и много работал с вождями паназиатских групп, не жалея для них ни денег, ни времени.
И все завертелось в сумасшедшем урагане.
В ночь с седьмого на восьмое марта генерал Минами двинул японо-маньчжурские силы к границам СССР.
Штурм
Ранней весной в приморских сопках климат разный. Мелкие извилистые ущелья между горушками похожи на переулки и тупики. Когда они упираются в сопки, воздух в них глух, тепел и пахнет сухими травами. Когда выходят они в открытые долины, в них становится ветрено, морозно, и земля лишается запахов. Весна начиналась в теплых ущельях и скачками неслась от одного теплого угла к другому, пропуская холодные. В тех закутах, где она копошилась, уже победно вспархивали какие-то мушки, зеленела маленькая трава и озабоченно галдели птицы. А в долинах носился запах керосина и нефти — чудесный запах ранней посевной, и дороги были заляпаны машинным маслом.
Михаил Семенович вторую неделю бродил по уссурийским колхозам и пропитался запахом прошлогодней листвы, птиц, нефти и чеснока. Надо было еще поглядеть на образцовые хозяйства километрах в сорока к морю, заехать на стекольный завод инвалидов, а там и во Владивосток — заседать, не спать ночей, отправлять пароходы и людей на далекий Север, на зимовки и в экспедиции. Впрочем, впереди дел шел праздник — 8 марта — день женщины.
Дорога юлила между сопок, то ныряя в заросль молодых лиственниц, то карабкаясь по лысым взгорьям. Солнце было по-зимнему ослепительно и утомляло. К вечеру Михаил Семенович добрался до китайского колхоза «Волна революции» и, едва поговорив с председателем, заснул сидя. Его не тревожили, и он очнулся от сна глубокой ночью с беспокойной мыслью, что не позвонил в город о том, где ночует. Где тут может быть телефон, он не знал и вышел во двор.
Ночь была вся в голубом ветре. Она неслась вместе со звездами и луною. Низенький человек, сгорбившись, сидел у стены дома на обрубке дерева.
— Есть тут у вас телефон? — спросил его Михаил Семенович.
— Я нездешний, Михаил Семенович, — сказал человек и махнул рукой. — Тоже, как вы, прибыл вечером.
— Откуда? — спросил Михаил Семенович, садясь с ним.
— Из Биробиджана.
Это был молодой бледный человек, неизвестно для чего отпустивший себе могучую черную бороду, которая смешно свисала с короткого и худого лица.
— Я ювелир, — сказал человек. — Можете мне поверить, что ювелиру уже нечего делать в Биробиджане. Наш председатель мне говорил в прошлом году: ювелиры — это выродки из металлистов, как все равно ящерица из крокодила. Он понимает.
Михаил Семенович засмеялся.
— Давно в крае? — спросил он.
— Э-э, не очень давно, — ответил бородатый юноша. — Годов пять или четыре. Да я вам скажу, дело не в этом. Я вас прошу, считайте, что я приехал сегодня. — Он пожал плечами, поглядел на Михаила Семеновича большими лунными глазами и засмеялся над собой тихо и грустно, как над ребенком.
— Я ювелир, — сказал он, — папа мебельщик из Витебска, а мама варила маковники на меду. И вот мы, представьте себе, приезжаем в Биробиджан. Встреча с музыкой. Эго была зима прямо-таки в пятьдесят лошадиных сил, и я не знаю, как мы выжили, стоя на платформе без шапок и слушая приветствия. Я взял голос и прямо сказал, в виде шутки, встречающим: евреи, это же смех — замерзнуть при встрече. Еще пять минут, и мой папа отдаст вам «валюту». Он же приехал в медвежьей шубе, он сибирский купец, — сказал я им, показывая на папин пиджак. Они тут думали, что мы знаем, что такое морозы, умеем сеять хлеб и добывать уголь. А мы не знали, как и едят хлеб. С чего начинается жизнь, мы тоже не знали. Ходили, как после большого потопа, и делали венские стулья и варили маковники, а земля перед нами лежала пустой. Потом мы топили печи венскими стульями. Потом мы взялись за землю, и теперь мама мне говорит: «Моисей, евреи всего мира смотрят на нас, а мы не выкорчевываем свои остатки», — и она идет на ферму выкармливать поросят. Она ударница, вы сами дали ей премию.
Лицо человека кажется худым и бледным, потому что борода вцепилась в его узкие щеки и тянет их книзу.
— Я много читал и знаю много, — произнес человек. — И вот что я вам скажу — еврей не любил природы. У евреев никогда не могло быть Тургенева. Зачем? «Хороши и свежи были розы»? Заря? Цветы? Какие розы и какие цветы? Еврей не имел права на них. А теперь мой отец бьет кабанов, он любитель охотиться, мама коптит окорока, а я, кажется, стану садоводом. Я хочу какую-нибудь красивую русскую профессию.
Пока человек говорил, в воздухе позеленело и звезды сощурились. Далеко или где-то высоко родились первые звуки недальнего утра.
