Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)
— Да не переживай ты! Дала. Правда, маленькую, да нам хватит. Ей-бо, еле выпросил. Сейчас я у гармониста стакан возьму, у его есть, я знаю. Что, Любка? А вот мы этот четок разопьем, так ее и найдем. Отыщем. Щепов, брат, в разведку ходил. Два ордена, шесть медалей. Из-под земли выроем. Я бы с тобой, Алеша, в разведку пошел.
Мы выпили и действительно отправились на поиски Любки. Но Анатолий Федосеевич вскоре совсем опьянел, плел несуразицу и водил меня от дома к дому по каким-то закоулкам. Луна, мелькавшая между тучами, то оказывалась справа, то слева от нас, то светила нам прямо в глаза. Выпитое сильно подействовало и на меня. Наконец я собрался, как следует встряхнул Щепова, крепко взял его под руку и потащил к Манефе Ильиничне.
Она еще не спала, дожидалась нас. Не говоря ничего, только посмеиваясь, проводила обоих к отведенному ложу, на поветь.
* * *Утром, сквозь дрему, я услышал, как Щепов, кряхтя, опохмеляется бражкой, которую Манефа Ильинична подала ему прямо в постель, и говорит:
— Ты, Манеф, дай-ка нам две косы. Мы покосим, потом домой пойдем. Настена пока остынет. А то она голову мне отгрызет.
— Куда, Натолий? — нараспев отвечала Манефа Ильинична. — Куда, ми-илый? Ведь проспал ты все, ночь-то гроза была — страсть. И сейчас дожжит помаленьку. Сидите. Я сейчас горяченького наварю, позавтракаете. Не часто ведь ты гуляешь, простит Настя-то. Проснется вот Олеша, и посидите, побеседуете.
Но Анатолий Федосеевич упорно стоял на своем. Я поднялся, мы кое-как позавтракали, взяли косы и вышли под мел коньки й, моросящий дождь.
— Самая сенокосная погода, — говорил Анатолий Федосеевич, похмельно дрожа. — Бр-р-р! Сейчас коса как в воду в траву пойдет.
— А не испортит накошенное? — потревожился я.
— Ни. Что в покосивах лежит, не шевеленое, — ничего. А на поляне старуха уже закопнила. Потяпаем маленько, все ругани меньше перепадет.
Ложбинками и пригорками, известными ему тропами вывел меня Щепов на наш сенокос. Начали косить, но вскоре Анатолий Федосеевич выдохся.
— Не могу, — признался он. — Пойдем-ка домой. Приболел, видно, я. Годы, вишь, не те, — виновато оправдывался он. — Раньше, бывало, до рассвету прображничаю, а с рассвета работать. Хоть бы что, хотя и безо сна. Или на войне. А теперь укатали сивку. Пойдем до старухи. Все едино, семь бед — один ответ.
Но бабка Настя, к моему удивлению, не ругалась. Щепов пришел, сказал: «Заболел, матка, что-то худо мне», — и она стала разбирать постель. Потом принялась готовить какой-то отвар из трав и поить мужа…
Щепов лежал день, лежал другой. На третий, несмотря на уговоры бабки Насти, кое-как поднялся и пошел загребать. Вернулся усталый, потный, но порозовевший и объявил, что выздоровел и надо ему сходить в баню, истопленную с утра.
Пошли в баню. Анатолий Федосеевич лег на полок и попросил попарить его. Я выхлестал его веником до кирпичной красноты. Он только поохивал да покряхтывал от удовлетворения. Еще ярче на красной груди проступила татуировка: символическое сердце, пронзенное стрелой, чуть пониже небольшой крест и надпись: «Не забуду мать родную».
Попарившись, вымывшись, Щепов сказал, что совсем здоров. И бабка Настя опять смолчала, ничего не стала выговаривать ему за поход к сватье и ночевку у Ефремья.
Я тоже хорошо помылся и пошагал на мезонин. Моя работа подходила к концу. Пока Анатолий Федосеевич болел, я почти все разобрал. Да и по времени надо было закруглять свое путешествие. Правда, Библии я так и не нашел, но встретилось немало интересного. Наведя порядок в отдельных изданиях, уставив их как-то более-менее систематизированно на полках, я принялся за периодику.
Я листал «Ниву», просматривал ее всю: нет ли где старых бумаг, записок? Принялся за «Живописную Россию». Уже десятка полтора книг лежало на столике, было отобрано, чтоб везти. Перелистывал журналы, книги и никак не мог заставить себя просматривать быстро. Тянуло почитать то одно, то другое, разглядеть как следует иллюстрации. И время летело незаметно.
Приходило время обеда. В этот час ко мне на мезонин пришел Щепов. Чихнул, сел на табурет, закурил и сказал:
— Все в своей пыли ковыряешься.
— Да вот отобрал кое-что, — показал я.
— Ковыряйся, ковыряйся, — добродушно согласился Анатолий Федосеевич и, стрельнув в мою сторону веселым своим глазом, добавил: — Только обедать пора. Да и милиция тебя там дожидается.
— Какая милиция? — ошеломленно уставился я на него.
— Известно, какая. Наша, советская, — неопределенно объяснил Щепов. — Давай-ка пойдем.
Пошли. В большой комнате у Щеповых действительно сидел милиционер. Был он молод, здоров, румян. Крепостью и уверенностью дышало от него и новой его формы.
— В чем дело? — спросил я.
— Да вот письмо про вас пришло, — ломающимся баском сообщил милиционер. — Правда, анонимное, но поговорить все же надо. Слушайте, прочту.
И он прочел приблизительно следующее:
«В религиозный праздник, именуемый Петров день, на деревенском гулянье в пьяном виде появился приезжий человек, выдающий себя за корреспондента всех областных и центральных газет, чего на практике быть не может. Нам точно известно, что он внук попа из Пескова, приехал туда с неизвестной целью, выспрашивает колхозников об их личной жизни, ищет какую-то книгу, а попутно спаивает коммуниста и активиста Щепова А. Ф.
На празднике он приставал к выдающей доярке Любови Знаменской, просил с ним прогуляться. А потом они со Щеповым просили водки у магазинщицы Анны С. На их неоднократные требования, сопровождавшиеся угрозами и разными выражениями, она сначала им водки не дала, заявляя, что в дому не держит. А потом дала поллитру, которую они выпили неизвестно где, и опять пошли приставать к отдыхающим передовикам производства.
Просим вас разобраться и выяснить: что это за темная личность? И с какой целью он все здесь разведывает.
Жители села Ефремья».
— Подписи нет, — сказал милиционер, дочитав.
Щепов, сидевший у дверей и смотревший в сторону, словно о нем совершенно не было речи, сказал:
— Врет, паразит. И всего-то чекушку вынесла. Все врет Санька Гнус.
— А ты откуда знаешь, что он это писал? — спросил милиционер.
— А чего тут знать? — рассудительно проговорил Анатолий Федосеевич. — Он у нас главный писатель, видишь, как он его охаживает, — Щепов мотнул головой в мою сторону. — А ко мне с уважением: коммунист, активист. Думаешь, почему? Я когда домой вернулся, встретил его пьяный и говорю: «Ты, Саня, пиши, потому как я понимаю, это у тебя болезнь такая, не можешь без этого. Только если шибко врать на людей будешь, я к тебе ночью залезу, свяжу тебя и дом сожгу. Тебя живьем зажарю». Он с той поры как увидит меня, на другую сторону улицы переходит. — Щепов затрясся в тихом смехе.
— Зря это ты, — сказал милиционер. — А если бы он пожаловался? Это ведь и оскорбление, и угроза…
— Не пожалуется, — махнул Анатолий Федосеевич рукой. — Трус он. Наскрозь трус. Видишь, без подписи пишет. Меня испугался. А ведь здоровей меня, на одной-то ноге против него не выстою. С детства трус. Потому подметные письма и пишет. На собрании, при народе, он вперед не выйдет, прямо не скажет. Или поссорился бы со мной, дак дал бы мне в морду. Ну, обнеслись по разу и разобрались. Напрямки. А он бумагу переводит. Дрожит, шкура поганая.
— Это верно, он написал, — задумчиво обронил милиционер. — У нас ему тоже особой веры нет. Но документы, — он взглянул на меня, — посмотреть надо. Начальник велел, — словно извиняясь, добавил он.
Я показал документы. Милиционер посмотрел, вернул и удовлетворенно сказал:
— Вот и ладно. А то у нас в прошлом году на двух участках один орудовал. Выдавал себя за члена обкома комсомола, а оказалось — бродяга и две судимости. Бывает.
— А ты-то откуда знаешь, что Саня писал? — подозрительно посмотрел на милиционера Щепов. — Ведь подписи, говоришь, нету?
— Да мы его почерк сразу узнаем, — белозубо улыбнулся милиционер. — Первый раз, что ли…
— Ну ладно, Васька, ты сиди, — обратился Анатолий Федосеевич к милиционеру, — я сейчас сбегаю, и обедать будем.
— Что ты, что ты! — замахал руками Васька. — Я ж на работе. Опять тот же Саня напишет.
— Не напишет. Слыхал, как он обо мне: активи-ист… Кабы честный был, так написал бы: старый пьянчуга Щепов. А ты сиди! Ты не только милиция, а еще и племянник мне. Может, забыл? Дело сделал — и сиди. А уйдешь, обидишь — не прощу. Щепов тебя ни по делу, ни без дела не примет. Так и запомни.
Анатолий Федосеевич простучал деревяшкой по сеням к крыльцу, крикнул что-то бабке Насте в огород и ушел. Мы сидели и молчали. Когда молчать стало совсем неудобно, я спросил:
— Трудный у вас участок?
— Да не очень, — порозовев, ответил участковый. — Я ведь здешний. Это и хорошо, и плохо, — пояснил он, кивая на то место, где только что сидел Щепов. — Сами видите. В этом году совсем тихо. Самогоном кое-где балуются для себя. Так ведь не поймаешь. Нынче из города рецептов навезли… Гонят прямо на керогазе. Стоит кастрюля — не пойдешь смотреть, что в ней. Техника, — усмехнулся он. — А так ничего пока.
