Михаил Алексеев - Ивушка неплакучая
Санька недовольно ворохнулся в своем кресле, заворочал шеей, будто за воротник ему кто-то насыпал сенной трухи:
— Не совалась бы ты в чужие дела, Федосья. Бригадирствуешь над женщинами — и бригадирствуй на здоровье (Феня к тому времени уже возродила женскую тракторную бригаду), а в чужие…
— В чужие? — От удивления темные брови Угрюмо-вой встали торчком. — Это какие же они чужие?.. Дети сиротами остались, хоть и при живом отце. А ты чужие?! Сейчас же поеду в район. Там найдут на тебя управу.
— Опять жаловаться? Валяй, валяй, это по твоей части. Только меня не застращаешь! У самой рыльце в пушку. Чужую семью, ячейку общества, рушишь! — Шпич хорохорился, но все-таки под конец сбавил тон: — Сказал, подумаем. Чего еще тебе?
Феня посмотрела на него долго и пристально, будто впервые видела, помолчала, потом тихо, каким-то измученным голосом заговорила:
— А ведь ты больной, Санька! Ты, Сань, снаружи только навроде здоровый, а внутрях больной. Ежли к чужому горю глух — больной, зиачпт, ты… — Видя, что Шпич собрался подписывать стопку отпечатанных под копирку каких-то бумажек, обронила с досадой: — «Дорогой товарищ»… Всем, поди, вот так-то? Какой уж там дорогой, коли под копирку? Я б такую бумажку и читать не стала! Поздравил, называется! С праздничком!.. Эх, Саня, Саня, гнать бы тебя отсюда поганой метлой, чтобы не позорил Советскую-то власть! И как только Настя живет с тобой, терпит тебя такого!.. Да ты не тычь в меня твоими пальцами, не боязливая!
Санька поспешно упрятал под стол двупалую руку:
— Ну и ты полегче! Тоже мне хозяйка отыскалась — лезет во все дыры! Чего доброго, антисоветчипу еще мне присобачишь. Иди и занимайся своим делом, а мне не мешай!
— «Своим»? А это разве не мое?.. Ты еще и глупый, Саня, ох, какой же ты глупый! — Феня безнадежно махнула рукой и направилась к двери. Немного задержалась там, повернулась опять лицом к Шпичу, вымолвила спокойно, твердо, как давно выношенное, созревшее на сердце: — А ты, Саня, и есть тот самый, как ты сказал, антисоветчик, ежли людская боль не стала твоей болью, — и, трудно переведя дух, шагнула за порог.
Мимо нее, бешено сверкая глазами, бросился в настежь открытую дверь Авдей Белый. Он шагнул к пред-седателеву столу и раздельно, с большими паузами, с предельной выразительности четкостью расставил многообещающие слова:
— Ты… вот что… Шпич… Если еще раз обидишь Феньку, пеняй на себя. Повыдергиваю ноги и выброшу на съедение псам. Понял? До сви-да-ньица, товарищ Шпич!
Авдей выскочил на улицу, чтобы присоединиться к Федосье Леонтьевне, но не увидел ее. В недоумении пожал плечами: «Куда бы это она?»
Решение встретиться с Надёнкой Скворцовой и поговорить с глазу на глаз созрело у Федосьи Леонтьевны давно, только вот исполнить его до сих пор никак не удавалось. Нельзя сказать, чтобы у нее не хватало смелости, — просто что-то мешало этой встрече. Впрочем, сама-то Федосья хорошо знала про это «что-то», да не хотела открываться даже перед собой. Все объяснялось проще простого: она боялась повредить своим отношениям с Авдеем. Вдруг Надёнка взбунтуется, подымет шум не только на все Завидово, но и на весь район, — от нее ведь всякое можно ожидать, эта ни перед чем не остановится, пойдет напролом. Не всегда сильный духом, переменчивый в настроениях, Авдей может оробеть, чего доброго, вернется опять под Штопалихину крышу, и, глядишь, навсегда. Вот что сдерживало Феню. Однако и оставить все, как оно есть, она не могла: Авдей ходил теперь в ее дом не только по ночам, но и днем, никого уж не таясь. Правда, чтобы мать его, Авдотья Степановна, не слишком бунтовала, пзредка оставался на ночь под родительскою крышей. Все же остальное свободное время отдавал ей, своей Фене, Фенюшке, как звал ее в томительно сладкие минуты их близости. И это чревато было взрывом: горячее, сухое его дыхание уж явственно чуялось в воздухе. И надо было не ждать, когда беда сама припожалует к тебе, настигнет внезапно, а выйти ей навстречу, упредить, сразиться с ней на ближних подступах к твоему дому.
И в этот день Федосья Леонтьевна не собиралась пойти к Скворцовой и, наверное, не пошла бы, не окажись вдруг рядом с правлением колхоза в тот час, когда там обычно Надёнка пребывала в полном одиночестве: за нарядами колхозники являются с утра, и весь день правление пустует.
Угрюмова вошла не стучась, Надёнка подняла на нее глаза, сперва полные удивления, а потом засветившиеся нехорошим холодным огнем.
— Здравствуй, Надежда, — сказала Феня как можно спокойнее.
Скворцова не ответила — отчаянно принялась вертеть ручку арифмометра. Пулеметная дробь рассыпалась по бухгалтерскому кабинету.
— Останови машину-то. Что ты меня обстреливаешь?! Все одно не уйду, пока не поговорим.
— Не о чем нам с тобой говорить. — Надёнка отпихнула в сторону счетную машину, быстро отошла к окну и демонстративно повернулась к посетительнице сердитой спиной; по тонкой, точеной шее у нее сверху вниз побежали, как сыпь, красные пятна.
— Нет, есть об чем. Ты можешь не глядеть на меня, это твое дело, так, видно, образованные-то барышни поступают. Но… послушай, Надёнка! Я, чай, не зверь…
— Ты хуже, страшней лютого зверя! — выпалила Надёнка, не оборачиваясь.
— Хорошо, пускай так. Но послушай же! Ежели ты можешь удержать его возле себя, держи, да так, чтобы он и глазу не показывал моему дому. А не можешь…
что ж, значит, не судьба! Не цепляйся за нега, не мучай ни себя, ни… Не будет у вас жизни…
Надёнка резко повернулась и, держась обеими руками за подоконник, обливаясь злыми бессильными сле-эами, не закричала — зашипела как-то:
— Уходи… уходи отсюда!.. Не-на-ви-жуИ.
— Ты на меня, девка, не кричи. Я ить не из пугливых. А коли ты так, то знай: не видать тебе Авдея!.. Довольно ты покупалась в моих слезах. Вы думали, что над Ивушкой неплакучей можно измываться сколько вашей душе угодно. Ан нет! Получайте, что заслужили! Прощай, Надёнка, и не приведи тебе бог поднять на меня и на него руку! Я тебя не стращаю, а предупреждаю. Прощай!
Известно, что на крутые решения обычно отваживается человек, который находится при деле, притом надежном деле; сильный характер в данном случае лишь подспорье. Это Федосья Леонтьевна знала. Знала она и про то, что годом раньше едва ли отважилась бы на это свидание со своей соперницей. Тогда у нее не было еще такой опоры, которая была сейчас: она вновь создала в Завидове женскую тракторную бригаду. И случилось это так.
Вышла однажды поутру на крыльцо. Первые, еще робкие снежинки тихо падали на землю, и на глазах освеженной, затрепетавшей душою женщины, по мере того как снежинок становилось все больше и больше, земля делалась сперва какой-то пестрой и нарядной, но вот темные пятна на ней исчезли под белым покрывалом, и открывшийся ее взору мир стал первобытно пустынен, как не заполненное красками огромное полотно неведомого художника, который сейчас выйдет со своей кистью и начнет творить. Оказалось, что первой из людей на это белое, не тронутое никем полотно ступила, выйдя из своей избы и спустившись по ступенькам крыльца, Феня Угрюмова. Удивленно-радостными, и пьяно-счастливыми, и поглупевшими от радости глазами она посмотрела на дивное преображение, совершившееся за какие-то несколько минут. Сгребла с завалинки пригоршню невесомых, быстро тающих на теплой ладони пушинок, поднесла к лицу и умылась этой пречистой студеной влагой.
— Чудо-то какое! — шептали ее губы, а глаза влажно сияли, и бездонная глубина светилась в них.
Скрипнула калитка.
Вошел отец. Побранил:
— Ай маленькая? Выскочила! Поди оденься да загляни к нам. Покалякать надо.
— Ой, тять! А я сама к тебе собралась…
Леонтий Сидорович, уже в своем доме, спросил строго:
— Что за нужда?
С лица Федосьи Леонтьевны убралась куда-то прежняя беззаботность.
— О колхозной скотине хотела поговорить…
— Ты, девка, не хитри.
— Мне нечего хитрить. В других колхозах, у настоящих хозяев, фермы закреплены за механизаторами. А у нас… у тебя то есть, дорогой родитель, кто в лес, кто по дрова.
— Спасибо. Критиковать вы все умеете, а вот помочь… Ну да не затем я позвал тебя, Фенюха. Вы когда оставите с ним это?
— О чем ты?
— Сама знаешь о чем.
— Ну, если знаю, без тебя и решу. Сам же сказал — не маленькая. Что вы все ко мне прицепились?!
— Смотри. Надёнка опять приходила с жалобой…
— А где были эти жалобщики, когда мы с ним жили как муж и жена? Где, я тебя спрашиваю?! Зачем они влезли промеж нас, порушили все?
— Что было, то прошло.
— Прошло? У кого это прошло?.. Вот что, тять, давай с тобой раз и навсегда договоримся: я в твои, а ты в мои личные дела не будем мешаться.
— Но ты же вот в мои вмешалась.
— То не твои только. И не личные.
