Михаил Алексеев - Ивушка неплакучая
— Спасибо, дядя Авдей!
— Это за что же?
Но Ванюшка уже «дул» в сторону села и не слышал последних слов механика. Авдей, все еще перекипая, ворчал себе под иос:
— Пятьдесят четыре лошади вышли из строя, а в селе даже никто и не узнает про то. И ухом никто не поведет!
Чуть прижмуренными глазами он провожал быстро удалявшуюся фигуру Ванюшки, провожал до тех пор, пока глаза не уткнулись в избы хорошо различимого отсюда Завидова. Крыши изб пестрели, на фоне серых, все еще соломенных, четкими пятнами выделялись белые, шиферные. Пестрота эта могла бы только радовать глаз, ежели б не знать, что соломенных, замшелых кровель пока что было больше, и едва ли они скоро сменят неряшливую, нелепую рядом с прихорошившимися соседками прическу, поскольку под кровлями этими доживали свой век не дождавшиеся с войны своих мужей и сыновей женщины. Скользя по крышам, глаз Авдея нашарил белую, серебристую, поскольку на нее упал солнечный луч, новенькую крышу Фениной избы, и в груди екнуло. Авдей часто заморгал, сторожко посмотрел вокруг, будто боялся, что кто-то подкараулит его с его мыслями. Завидя приближающегося на своей Буланке Пиш-ку-объездчика, заторопился в будку: ему, Авдею, почему-то очень не хотелось встречаться с этим человеком, хотя он и не испытывал ни малейшей боязни перед ним.
— Кривой зачем-то едет, — сказал додремывавшему после ночной смены Павлу Угрюмову.
— Хрен с ним, пускай едет, — ответил тот вяло и протяжно, со сладким стоном зевнул. Потрещав суставами, спросил: — Который час?
— Пятый. Поспи еще. Рано сменяться.
— Нет, будя. Пойду искупаюсь в Правиковом пруду. Пойдем вместе.
— Пожалуй.
Они вышли из будки и, лениво поздоровавшись с Пишкой, который привязывал лошадь к деревянному столбу, направились к пруду. Вскоре оттуда послышались всплески воды и здоровый, сочный мужичий хохот.
— Ну дак что ж, покупайся, поиграйся, поигогокай, жеребчик, — бормотнул Пишка, орудуя плохо слушающимися его пальцами.
Полевой стан был теперь пустынен. Пишка заглянул в котел — на дне его, в луже мутной водицы, валялось несколько холодных галушек и большой кусок вареного мяса. Пишка подцепил его и принялся жадно поедать. Не чувствовал, однако, ни вкуса мясного, ни запаха. Жевал просто так, механически перемалывая вязкую плоть белыми, без единой потери зубами, — скулы, багровея, бугрились шевелящимися, как у лошади, желваками.
23
Над степью, клубясь, ворочаясь, грудились грозовые облака. Удары, один сильнее другого, сотрясали землю, по которой двигались вдали выхватываемые ослепительными вспышками тракторы. Близкий громовой раскат сомкнулся с жгуче-острой, режущей глаз вспышкой, зигзагами проскакавшей по полю. И сразу все стихло. Но тут же средь этой тишины раздался истошный крик Марии Соловьевой:
— Тимофея молнией убило!
Невидимая сила кинула Пишку от будки прямо на пашню, и тут он увидел Феню, Марию, Таню, Нину, Степаниду и еще каких-то женщин, растреповолосившихся от дождя и испуга, несущих бригадира к будке. Глаза его веселые чуть прижмурены, светились сумеречно, а на толстой нижней губе, приклеившись, чуть дымилась непогасшая цигарка.
— Землей, сырой землей его надо прикопать! Отойдет! — кричал Пишка, бегая вокруг будки в поисках лопаты. Не нашел — кинулся опять на пашню, встал на четвереньки и принялся по-собачьи выбрасывать чернозем меж своих ног. Прибежали Авдей и Павел — помогли Пишке. Втроем они перенесли Непряхина к яме, зарыли по шейку в землю. Женщины продолжали голосить. Вскоре их хор был усилен голосами примчавшихся из села других баб, среди которых выделялся своей распевностью глас вездесущей Штопалихи.
— Да перестаньте выть! — прикрикнул на них Авдей. Живой он. Видите, дышит! Оглушило только.
Женщины примолкли. Не послушалась одна лишь Мария — продолжала вопить, причитать над Тишкою, как над Покойником:
Разу мильный ты наш Тишенька! На кого же ты нас спокинул… Бывало, глянем, как ты идешь по полю-то-о-с>-о!..
Штопалиха сейчас же перебила ее:
А ты б, хабалка, с твоей подружкой помене на чужих-то мужиков заглядывались!
— Авдей, Пишка, Павел и еще двое парней-трактористов, схватившись за животы от подступившего так некстати смеха один за другим убежали за будку.
От новых громовых раскатов Штопалиха испуганно закрестилась, а Тимофей Непряхин широко распялил глаза и с удивлением посмотрел сперва на плачущих женщин а потом на грохочущее громами небо. Его наконец; подхватили и под проливным дождем, хлынувшим из разверзшихся небесных хлябей, унесли в будку. Там Тишка окончательно пришел в себя, присел на краешке дощатого настила, который служил трактористам общей кроватью, пересчитал глазами всех, кто был в будке; сам того не замечая, подмигнул Марии Соловьевой, ни капельки не смутившейся от этого подмигивания, принялся ощупывать себя, шевелить ногами, руками и тут только сделал печальное открытие: правая рука не подчинялась, висла тяжелой плетью. Но и тут не пал духом, подмигнул уже всем женщинам сразу, сказал с притворной печатью:
— Рука-то подымется… — он опустил озорные свои очи долу и скользнул ими по тому месту, о котором вспоминается обычно при иных обстоятельствах и отнюдь не прИ всем честном народе.
Нина и Таня вспыхнули, прыснули из будки. Мужички расхохотались, а Штопалиха взъярилась:
— Типун те на язык, Тимофей! Девчонок бы постыдился? Греховодник, вот господь бог и наказал тебя, покарав непутевого!
и «пря: шн не растерялся. Спросил с неподдельной обидой:
— Эт ты за што же меня костеришь, Дивеевна? О чем ты? Ьедь я вовсе не про то, об чем ты сейчас подумала.
Знать, грешила многонько в молодости, вот и веждится тебе это самое… А я что, я ничего… Я про ногу левую, она тоже что-то того… — Он шевельнул этой ногой, очень натурально ойкнул, заключив: — Вот видишь, а ты, Матрена Дивеевна, черт знает о чем.
Ноги Тишкины были в полной исправности, а рука так и не поднялась. Освидетельствовавший ее районный хирург Чупиц, славившийся своим искусством на всю область, не оставил никаких надежд — так в Завидове к инвалидам войны прибавился еще одип, получивший увечье на трудовом фронте. Примирившись в последнее время с Пишкой, Непряхин говорил ему:
— Теперь нас с тобой и подавно водой не разлить. Уравняла нас жизня по всем своим статьям.
Нет, однако, худа без добра. Несчастье с Тишкой предотвратило другую беду: Епифан не решился в тот день, а точнее, в ночь после того дня, учинить заготовленную было им расправу над Павлом. Неизвестно только, насовсем-ли оставил в покое Угрюмова-младшего или опять отложил исполнение своего жуткого замысла на иное время. Тишка же, разговаривая с приятелем, не во всем был прав. Жизнь хоть и поравняла их, но все-таки не по всем статьям: за утраченный на войне глаз Пишке была назначена пенсия как инвалиду второй группы, а с определением таковой Тишке, лишившемуся правой руки, что-то не торопились. Фене кто-то сообщил, что виноват Санька Шпич, который был не только председателем сельсовета, но и членом правлепия колхоза; будто бы он настоял на том, чтобы годок-другой погодить с назначением пенсии Непряхину, что рука его «отойдет», а за год-другой ни с ним, ни с его семьей ничего худого не случится: две дочери работают в колхозе, жена, Антонина, при полном здоровье, — прокормят. Со Шпичем не соглашались. Апрель, тот не стерпел, сплюнул на пол и ожесточенно растер подошвой сапога плевок, будто это был уж не плевок, а сам Санька Шпич. Старый председатель колхоза Леонтий Сидорович Угрюмов, понимая, что дни его председательства сочтены, что не нынче-завтра его сменит на этом посту молодой и энергичный Точка, которого уже дважды вызывали в район на какие-то переговоры (Леонтий-то хорошо знал на какие), не находил в себе сил спорить с настырным и прилипчивым, как репей, Шпичем и согласился отложить решение пенсионных дел, в том числе и Тишкиного дела, до общего собрания. Вот тогда-то Феня и надумала поговорить с председателем сельсовета, с Санькой, стало быть, Шпичем, один на один. Поутру, увидев из окна своего дома, что тот проследовал в свое «присутствие», как однажды выразился Максим Паклёников, она быстро оделась и минут через пять оказалась в Совете.
Санька Шпич уже сидел за столом и даже не поднял на вошедшую своей важной, отягощенной какими-то государственными думами головы. Федосья Леонтьевпа, прн-близясь к нему, начала, как бы продолжая не законченный между ними разговор:
— У них восемь ртов. Тимофей теперь не работник. Антонина с Нинухой не прокормят шестерых. Как же можно тянуть с пенсией…
Санька недовольно ворохнулся в своем кресле, заворочал шеей, будто за воротник ему кто-то насыпал сенной трухи:
— Не совалась бы ты в чужие дела, Федосья. Бригадирствуешь над женщинами — и бригадирствуй на здоровье (Феня к тому времени уже возродила женскую тракторную бригаду), а в чужие…
