Олесь Гончар - Горы поют
— Сегодня после вечерней поверки мы вместе с другими подразделениями будем исполнять наш Государственный гимн, — торжественно говорил старшина третьей стрелковой, прохаживаясь перед строем роты в начищенных, словно лакированных, сапогах. — До сих пор мы пели поротно, а теперь грянем всеми полками сразу. На правом фланге станет оркестр, он будет для нас дирижером. Так вот наша с вами задача — завоевать по пению первенство, отличиться своими голосами.
Старшина передохнул, вытер вспотевший лоб.
— Не забудьте, что слева у нас будет пулеметная; там народ тоже горластый и давно спевшийся. У нас лучшие показатели по тактике, а если тут осрамимся, то… — старшина горько махнул рукой, не закончив тирады; это означало, что подобного он даже предполагать не хочет.
— О голосе, как и об оружии, надо заботиться, — поучал он дальше, грозно раздувая свои полные, выбритые до блеска щеки. — А у нас еще есть, к сожалению, такие люди, которых это мало беспокоит. Я говорю о вас, рядовой Перейма и ефрейтор Снежков. Вы думаете, я не заметил, куда вы шмыгнули после обеда? Опять к ручью бегали! Холодной, родниковой захотелось? Весь лагерь из бачков пьет, а они, видите ли, не могут! В бачках вода для них неподходящая: в бачках теплая, в бачки медики дезинфекцию набросали, аптекой, видите ли, отдает… С тем не считаются, что дезинфекцию в бачки напускают для нашего с вами здоровья, против всяких хвороб… Знать этого не хотят, идут в горы, пьют из ручьев, а потом простужаются, хрипнут… Ты уже, наверное, хрипишь, Снежков? Ну-ка, подай голос.
— Нет, не хриплю, — прозвучал звонкий ответ.
— А ты, Перейма?
— И я не хриплю, — прозвучало еще звонче.
Эти ответы как будто успокоили старшину. Но его всевидящее око уже впивалось в глубину шеренг, кого-то настойчиво искало и наконец нашло в самом дальнем ряду:
— Светличный!
— Я!
Маленький, круглолицый, симпатично-курносый боец от собственного «Я!» покраснел до ушей.
— И ты тоже… От тебя, Светличный, я этого никак не ожидал! Снайпер, комсомолец, голос лемешевский — и вот тебе, пожалуйста… тоже махнул в горы!
— Я не пить.
— Он бегал за цветами для нашей палатки, — вступились за Светличного товарищи.
— Если так, тогда другое дело, — сразу подобрел старшина. — Я на твой голос, Светличный, возлагаю большие надежды. Хотя, согласно ранжиру, тебе всегда приходится стоять позади, среди самых низкорослых, на этот раз я ранжир ломаю. Ставлю тебя посреди роты, в самом центре; Потому что есть у нас еще такие певуны, как, скажем, Загоруйко; для него ноты — не закон, дисциплина голоса совсем расшатана… Ни к кому не прислушивается, никого не признает, как начал, так и пошел и пошел себе напрямик… Всех заглушает. Поэтому я решил так: поставлю Загоруйко рядом с тобой, Светличный. Он будет равняться на твой голос. Слышишь, Загоруйко? Чтоб не забегал вперед и не отставал, чтоб не блуждал где-то вокруг да около… Прислушивайся к Светличному. Он будет, так сказать, корректировать твой песенный огонь.
IIIВиктору Светличному очень хотелось, чтобы его рота пела лучше всех. И поэтому, очутившись вечером по воле старшины в самом центре подразделения, он не шутя пригрозил стоявшему рядом Загоруйко:
— Смотри мне, друг… Только зафальшивишь — ноги начисто оттопчу!
Загоруйко — ростом выше Светличного на целую голову — добродушно улыбался и обещал своему маленькому наставнику честно «тянуть за всеми».
Где-то в темноте уверенно откашливалась пулеметная, заранее набираясь духу. Светличный воспринимал это откашливание, как личный вызов, как лукавую товарищескую угрозу, и ему сейчас особенно хотелось перещеголять, перепеть пулеметную во что бы то ни стало.
Подразделения стояли, выстроившись перед лагерем в линию взводных колонн. Поверка уже закончилась, старшины один за другим бегали с рапортами к дежурным. Было слышно, что и в других полках звучат рапорты, то громкие, четкие — поблизости, то едва слышные — на далеких, крайних флангах..
Перед колоннами тяжело высились темные горы, достигая вершинами звезд. Раскаленные за день скалы еще дышали на бойцов нежным, ласковым теплом, а снизу, от росистых трав, уже струилась терпкая, свежая прохлада.
И вот, наконец, рапорты затихли, подразделения насторожились, как перед взлетом, и оркестр заиграл Государственный гимн. Долина подхватила его сразу тысячами голосов, запела от края до края. Мелодия, быстро разрастаясь и набирая силу, со сказочной стремительностью разворачивалась в могучее гармоничное море.
Некоторое время Светличный еще помнил приказ старшины, еще прислушивался к Загоруйко, еще ревниво сравнивал голоса своих с голосами соседей-пулеметчиков. Но это длилось недолго. Продолжая петь, распаляясь внутренним огнем гимна, он постепенно терял контроль над собой и другими, мелодия все больше втягивала его в себя, и он сам становился как бы ее частицей.
Каждой своей клеточкой чувствовал, как растет, поднимается куда-то, насквозь пронизанный током необычайной энергии, завороженный мощной красотой пения. Казалось, он уже не поет, а песня льется сама, выражая его мысли и чувства о самом себе, о своих близких, о том далеком и самом дорогом в жизни, что зовется Родиной. Песня была способна вместить в себя все. Ритмы могучего похода, суровое величие борьбы, счастье победы, властные фанфары солнечного будущего — все зазвучало в ней. Все, чем он жил, проявилось, зазвенело, превратилось в мажорную музыку. Он пел себя, свою молодую жизнь, расцветшую в окопах и маршах. Ведь это она, его жизнь, уже воплотилась в музыку, приобрела силу песни, превратилась в гимн!..
Он знал, что сейчас, во время поверки, его песня звучит не только здесь, в этом высоком горном лагере. Всюду, везде, где ныне стоят лагерями советские полки, гремят в этот вечерний час величественные хоры победителей. Словно сторожевые посты Отчизны, перекликаются они между собой через горы и через долы, сверяют свои сердца по сигналу гордой музыки, по паролю державной песни. Светличный уже ясно слышал эти далекие братские хоры, гремящие из-за горизонта золотыми громами. Он пел для них и вместе с ними, чувствуя себя запевалой всего мира.
В самом деле, разве он был сейчас тем маленьким снайпером, который до сих пор не привык еще бросать окурки в лагерные урны? Старшина, наверно, не узнал бы его в этот момент.
Светличный не помнил сейчас ни о Загоруйко, ни о сопернице-пулеметной, ибо они уже не существовали, исчезли, как шум отдельных деревьев исчезает в шуме большого леса. Среди скал бушевало единое горячее половодье музыки, забираясь в самые глубокие ущелья, перекатываясь по гулким долинам, утверждая себя повсюду.
А когда все улеглось и старшины уже разводили подразделения по палаткам, Светличному вдруг показалось, что окружающие горы продолжают петь.
— Молодцы! Пели прекрасно, — говорил старшина, обходя перед сном палатки.
— А как я сегодня? — обратился к нему Загоруйко, толкая Светличного в бок; они лежали рядом на общих нарах.
— Ты, Загоруйко?.. О тебе пусть Светличный скажет.
— Что тут говорить! — засмеялся Светличный. — По-моему, очень хорошо. Собственно, я… не слыхал. Ни его не слыхал, ни себя.
— Кого же вы слышали в таком случае?
— Кого?.. Всех!
Против ожидания эта откровенность ничуть не удивила старшину.
— Вы поверите, — вдруг признался и он бойцам, — со мной тоже что-то творилось… Как вступил в песню, как взяло меня за душу… Про все забыл. В чистом виде… Ну, спите, ребятки.
Светличный долго не мог уснуть. В ушах еще звенели могучие ритмы, нервная дрожь пронизывала его возбужденное тело. Видел через открытую дверь, как темные горы постепенно окутываются низовыми белыми туманами.
Прислушивался.
Опять казалось, что горы чуть слышно поют. Эхо или действительно так?
IVВ последующие вечера он убедился, что действительно так.
Как потом выяснилось, торжественная песня полков была слышна далеко за границами лагеря. Все окружные горные селения, низовые и вершинные, уже хорошо знали время поверки, время большого пения. В этот час местные жители целыми семьями выходили на свои веранды. Выключали радио, останавливали патефоны. Стояли, прислушиваясь к межгорьям, словно к грандиозным репродукторам, ожидая первых звуков военного оркестра.
И когда полки начинали исполнять гимн, когда высокое поющее плато словно выплывало на волнах мелодии из бархатной синевы горного вечера, многочисленные разбросанные в горах слушатели постепенно и сами становились певцами. Девушки каким-то образом раздобыли в лагере ноты и размножали их от руки.
С каждым вечером все больше и больше молодых голосов, мужских и женских, вплеталось в единую симфонию. Вначале не совсем ладно, на первых порах вполголоса, а потом все увереннее, все громче.
