Олесь Гончар - Горы поют
Погодите, что это?..
Илонка похолодела: она увидела посреди дороги опрокинутый набок велосипед Лошакова. Взмахнула ручонками, закричала не своим голосом:
— Лошаков убит!
А он между тем, услышав близкий шум, поднялся над виноградными кустами, живой, вспотевший, весь покрытый дорожной пылью, и сделал лейтенанту знак рукой.
Через минуту все были около него. Окружили сержанта тесным кольцом, взволнованно оглядывали, расспрашивали. Илонка стояла, не чуя под собой земли, ошеломленная необычным видом сержанта. Простреленный, окровавленный сапог, наспех перетянутая ремнем нога, покрытая пылью городская конфетка, торчащая из кармана сержанта, — все это было для нее страшным, таинственным, необъяснимым.
В нескольких словах Лошаков доложил лейтенанту, что произошло.
Грозный гул прокатился по толпе, пронзил Илонку насквозь. Она вдруг ощутила, как растет в ней бурная, новая, незнакомая сила. Преступник здесь! Где-то здесь под кустами гадюкой ползет неизвестный бандит, может, как раз один из тех мерзавцев, что хотят войны!.. Значит, слухи, ходившие по селу, сейчас неожиданно оправдались, превратились в близкую, ощутимую всеми опасность. Илонка в отчаянии стиснула кулачки:
— Скорее искать его, уничтожить, убить!
Люди гудели, рвались в бой. Тяжело дыша, выдергивали из земли увесистые колья, по которым вился виноград. Кто-то уже размахивал вырванной из повозки оглоблей, в чьих-то руках блеснул садовый нож.
— Спокойно, — сказал лейтенант, внимательно осматривая под густыми кустами место, где, видимо, еще совсем недавно лежал бандит.
— Отсюда он стрелял, — уверенно объяснял сержант. — Но пока я сюда добрался, здесь уже никого не было. Отполз…
След шел под кустами, уходил на запад.
Надо было действовать. У предусмотрительного Лукича нашелся в кармане индивидуальный пакет. Взяв его, Бежика и несколько молодых женщин принялись делать Лошакову перевязку. Остальных присутствующих лейтенант быстро разбил, на группы, назначил старших и, разъяснив задачу, разослал в разные концы виноградников. Надо было успеть поймать его до темноты: скоро вечер.
«Если не успеем, то темнота его спасет», — услышала Илонка чьи-то слова.
Возле бочки с вином не осталось никого. Каждый в этот час хотел быть в строю.
Раскинувшись несколькими потоками, заходя издалека, люди постепенно со всех концов окружали плантации. Шли, прочесывая каждый куст, где мог притаиться преступник. Кто он? Каким ветром занесло его в эти края? С какой целью он стрелял в сержанта? Никто этого не знал. Люди знали одно: стрелять в советского сержанта мог только фашист, военный преступник, поджигатель войны. Они беспокоились за свое собственное будущее. У каждого перед глазами проплывали еще не стершиеся в памяти кровавые ужасы войны, заслонив собой радость нарушенного праздника, разжигая ненависть к виновнику тревоги, вызывая у каждого жгучее желание расправы.
Шли, как на зверя, который долго вредил. С кольями в руках, с воинственным возбуждением во взглядах. Мужчины и женщины, парни и девчата. Все теснее и теснее смыкались отдельные людские потоки…
Лейтенант Вечирко вместе с Лукичом, Штефаном и несколькими крестьянами двигался по основному следу, который оставил за собой отползающий враг. Видимо, он был ранен: то и дело кто-нибудь замечал на земле пятна свежей крови.
Илонка держалась рядом с отцом. Она нетерпеливо дергала его за руку, тянула вперед:
— Если не успеем, темнота его спасет.
В самом деле, скоро вечер, а виноградники велики, раскинулись на десятки гектаров. Двигаться приходится медленно, осторожно: каждую минуту можно ждать выстрела. Да еще, как на грех, кусты пошли высокие, густые — сквозь них далеко не увидишь.
— Папа, возьми меня на руки, я буду смотреть…
— Он тебя застрелит: ты в белом…
— Но ведь он удерет! И тогда опять придет война…
Штефан некоторое время раздумывает над словами дочери. Как бы в забытьи нежно гладит ее красивую головку.
— …Все погорит, все разрушится, и мы будем сидеть в грязном, холодном бункере, каждую минуту ожидая бомбы на головы… О Езуш-Мария!
Кузнец темнеет с лица, поднимается на цыпочки, всматриваясь в просветы между кустами. Нет, так не увидишь далеко!
— Ну, хорошо… Иди.
Он берет Илонку на руки, сажает к себе на плечо. Ее туфельки, с утра белые, как снег, сейчас стали совсем серыми от пыли.
— Смотри внимательно… Потому что если не будешь внимательной, то он нас убьет.
Илонка напряженным взглядом окидывает плантацию. Но нигде ничего подозрительного. Ей не терпится:
— Наверно, он уже удрал!
Издали огромной живой дугой движутся навстречу сентиштванцы, бредут по грудь в густой зелени. Хорошо, когда все вместе, когда все дружно, — тогда ничего не страшно.
Солнце уже заходит, просветы между кустами наполняются тенями.
Убежит или не убежит?
Вдруг Илонка вздрогнула всем своим упругим, горячим тельцем и крепко прижалась к отцу.
— Что случилось, дочка?
— Вижу…
Штефан быстро пригнулся. Илонка взволнованно зашептала:
— Не пригибайся, папа, выпрямись… Потому что так мне не видно.
— Где он?
— Вон там… Выпрямись!
Штефан выпрямился, обеими руками держа Илонку, как сокола, на плече.
До преступника было еще довольно далеко. Он быстро отползал в глубь широкого оврага, стараясь держаться в тени, иногда тяжело и неловко прыгая от куста к кусту.
Затаив дыхание, Илонка следила за ним. Оборванный, простоволосый, поблескивая подковами сапог, он отползал, как прибитый волк, изредка озираясь, и тогда девочка ясно видела его смертельно бледное, отвратительно перекошенное страхом лицо.
Так вот он какой, тот, кто хочет войны! Это ему хочется убивать людей, перетоптать виноградники, загнать Илонку с матерью в подземелье и навеки завалить там? Дудки!..
Отец тяжело дышит, торопясь за лейтенантом.
— Видишь, Илонка?
— Вижу!..
— Не спускай с него глаз… Следи!
— Слежу…
Лейтенант молча идет впереди с револьвером в руке, Лукич — с автоматом наготове. За их спинами Илонке ничего не страшно.
Идут все быстрее, все стремительнее.
— Следишь?
— Слежу…
Где-то далеко в тихом вечернем воздухе весело ударили праздничные бубны. То, видимо, поставчане встречным карнавалом уже выходили на шлях.
ГОРЫ ПОЮТ
Кончилась война, отгремели победные салюты. Дивизия раскинулась лагерем в горах, в просторной альпийской долине, окруженной скалами и лесами. Радостно затрубили в небо полковые трубачи. Раскатисто зазвучало в межгорьях энергичное ржанье расседланных коней. Жизнь обретала мирные черты.
Полки дивизии расположились рядом, вытянувшись на целые километры по краю котловины. На дне оврага выстроились длинной шеренгой многочисленные повозки и пушки. Их колеса скрывались в буйной траве.
Старшины разошлись по окрестным горным селениям. Возвращались, нагруженные различным инструментом, взятым под расписки.
Командиры под шнур размечали площадки для будущих палаток. Было приказано строить легкие, временные палатки, вроде шалашей. Но гвардейские архитекторы в порыве вдохновения вместо шалашей возводили настоящие дома, в которых можно было зимовать. Хотелось сделать все как следует, капитально, хоть на день, но по-настоящему. Это была не простая работа: это был какой-то праздник созидания, всесильное виртуозное творчество изголодавшихся по труду рук. Не лагерь, а стройный белый город рождался в долине на глазах удивленных крестьян.
Крытые тесом, выбеленные известью, аккуратные поселки подразделений вырастали на зеленом плато не по дням, а по часам. Каждый стремился проявить полностью свои довоенные таланты.
Оказалось, что все умеют делать эти мудрые солдатские руки! Уже загорелые косари в погонах идут по будущему учебному плацу, ритмично поблескивая косами, с выражением хмельного счастья в глазах. Уже офицер стал электриком, сержант превратился в столяра, а снайпер — в художника-декоратора. Уже тянут провод в палатки, уже роют колодцы по всему лагерю, уже, взмахивая по-шахтерски, дробят камень и утрамбовывают им линейки.
Несколько дней окрестные села ложились и вставали под звуки трудовой симфонии, неустанно гремевшей в горах.
Наконец строительство закончилось. Старшины, идеально наточив инструменты, отнесли их хозяевам.
Над лагерем взвился государственный флаг Советского Союза.
Начались занятия по строгому расписанию. По сигналу — на плац. По сигналу — с плаца. С песнями туда, с песнями обратно. Сведенные в лагерь полки и разбросанные за лагерем горные села привыкали жить по сигналу трубачей.
II— Сегодня после вечерней поверки мы вместе с другими подразделениями будем исполнять наш Государственный гимн, — торжественно говорил старшина третьей стрелковой, прохаживаясь перед строем роты в начищенных, словно лакированных, сапогах. — До сих пор мы пели поротно, а теперь грянем всеми полками сразу. На правом фланге станет оркестр, он будет для нас дирижером. Так вот наша с вами задача — завоевать по пению первенство, отличиться своими голосами.
