Виктор Дмитриев - Дружба
— Я не люблю, чтобы меня сшибал грузовик, — говорил Величкин. — но это со мной случится, когда я захраплю, переходя Лубянскую площадь.
По воскресеньям удавалось отсыпаться за всю неделю.
Под голубым стеганым одеялом было тепло, как в барсучьей норе. Подогнув колени почти к подбородку Величкин до двенадцати нежился и блаженствовал в полотняном раю согретых телом простынь.
Сначала друзья пытались и по воскресеньям работать с семи утра, но, после того как Величкин несколько раз вместо нужных цифр продиктовал Зотову какие-то лозунги, они пошли на уступку слабой человеческой природе.
Как основным воспоминанием, как бы фоном всех событий и происшествий времен гражданской войны для Величкина было ощущение недостаточного сна, так сейчас, что бы он ни делал, о чем бы ни говорил, куда бы ни шел под всем этим он чувствовал чертовское желание уснуть.
— Спать! — было лейтмотивом его жизни, желанием, не всегда ясно осознанным, но всегда присутствующим и окрашивающим мысли и поступки.
С Галей ни Величкин, ни Зотов не виделись. Им было некогда. Величкин стал даже пропускать многие собрания которых никогда раньше не пропустил бы. Не только его всегдашний недоброжелатель, член бюро ячейки Маршанов, но даже Данилов несколько раз сделал ему об этом замечание.
Трудная работа пока вознаграждалась только голодной болью и провалами щек. Зотов и Величкин еще не зарегистрировали ни одного серьезного успеха. Они работали молча, и только изредка, когда дело слишком не клеилось или работа двух недель оказывалась нестоящей и напрасной, Величкин тихонько ругался, опасливо поглядывая на угол, где сидела Елена Федоровна. Да еще иногда Зотов, совершенно некстати, оглашал какую-нибудь новость, почерпнутую из отрывного календаря или отдела смеси вечерней газеты. То он сообщал о предстоящих выборах римского папы, то о диковинном завещании чудака-миллиардера.
Один только раз они перебили работу длинным разговором.
— Ты не боишься неудачи, Иннокентий? — спросил Величкин, кладя карандаш и вз’ерошивая волосы.
— Нет, — не задумываясь ответил Зотов, — мы рассуждали совершенно точно и здраво.
— Это я и сам знаю, но ведь тут бездна трудностей. Паршивая ошибка в тысячную миллиметра может сломать все дело и вернуть нас на целый месяц. А дальше пойдут и такие вычисления, в которых я нисколько не смыслю. Тебе придется управляться одному. Хватит терпения у нас с тобою на два года такой волынки?
— Пустяки! Человек средних способностей может сделать все. Стоит ему хорошенько потренироваться, и он откроет секрет сохранения энергии или выпьет пятьдесят стаканов чаю под ряд.
— Ну, это как сказать…
— Нет, не как сказать! У нас в Благовещенске я видел в цирке любопытный номер. Выходили на арену два китайца. Обыкновенные монголы и халатах и, кажется, с косами. Один надевал на нос небольшой, с грецкий орех, комок воска. Другой отходил на десять или пятнадцать шагов и кидал тяжелое острое копье. Бросок был рассчитан так гениально, что копье пробивало шарик, сносило его с места и не задевало, даже не оцарапывало кожи.
— Да, это шикарный трюк!
— Вот видишь! Но китайцы даже воевать как следуют не умеют и сражаются под зонтиками! Люди — никак не более, чем средних способностей и вообще средние. А мы с тобой настоящие парни, соль земли!
— Так ты твердо уверен, что через два года мы отпразднуем окончание работ в пивной «Сыты»?
— Как в том, что сейчас ты зачем-то оторвал и сжевал половину листка с цифрами скоростей, — заявил Зотов. — А знаешь, во всем мире ежегодно умирает сорок миллионов человек, — неожиданно и радостно воскликнул он. — Вот это смертность!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
За три года Зотов отлично сдал все шестьдесят необходимых зачетов. Он сдавал их всегда в первый день об’явленного срока и не провалился ни разу. Но во время этой весенней сессии с ним произошла невозможная, по прежним его понятиям, вещь: он позабыл о зачете. Всего год назад он скорей забыл бы об обеде! Несколько месяцев работы над изобретением совершенно переместили центр жизненных интересов Зотова Как раньше основным (что основным — единственным реально существующим!) был институт с его лекциями, учебниками и семинариями, так теперь главным и единственным стержнем зотовской жизни стал резец.
Зотов принадлежал к людям, которые не способны думать о двух вещах одновременно. Они умеют жить и действовать только на узком квадрате, зная только одну цель и один путь. Заколачивая гвоздь, они все свои силы и способности сосредоточивают только на заколачивании гвоздя и морщат лоб и мысли так, словно от устойчивости этого клочка металла зависит вся их судьба. В этом их сила.
Но хотя в глубине души Зотов уже считал все институтское невесомой ерундой, сила инерции толкала его так еще властно, что последние двое суток он не ходил к Величкину и, запершись в своей прокуренной комнате, яростно читал тетради, учебники и конспекты. Однако две ночи даже самого напряженного труда не могут заменить месяц усидчивой и постепенной работы. Отправляясь на зачет, Зотов не чувствовал в себе обычной уверенности.
Встреча с Багдасаровым бесспорно была дурным предзнаменованием. Пышущий жаром грузин налетел на Зотова у самого входа в шумный коридор.
— Ты, милый друг, зачем оторвался? Совсем окончательно оторвался! — кричал Багдасаров очень громко, хотя по расстоянию можно бы говорить даже и шопотом.
Зотов стал было раз’яснять свои обстоятельства, мешавшие посещать марксистский кружок и собрания ячейки, но он успел сказать только первые три фразы, а уже голос Багдасарова слышался в другом конце коридора.
— Увязывать побежал, — усмехнулся стоящий рядом студент.
На первые два вопроса Зотов ответил хорошо и подробно. Слегка постукивая крошащимся мелом, он рисовал на доске схемы передач и колеса, изредка оборачиваясь к профессору за одобрением. Его немного смущало только то, что, отвечая, он смотрел на пузатого и малорослого профессора сверху вниз. Мешала ему и некстати вспоминавшаяся не слишком остроумная шутка одного из студентов об этом профессоре: «Петров-Ланской, чтобы поцеловать жену, приставляет лестницу». Но он старался говорить твердо и отчетливо, и, видимо, это нравилось Петрову-Ланскому.
Зотов положил мел и, звонко отряхнув ладони, хотел уже подать зачетную книжку, как вдруг Петров-Ланской, приподымаясь на каблуках и затем мягко переваливаясь на носки, сказал:
— Будьте любезны сообщить мне коэффициент полезного действия двухтактных двигателей внутреннего сгорания.
— Двухтактных? — зачем-то переспросил Зотов. Он почувствовал, что стоит не на устойчивых половицах, а на плохо натянутом и раскачивающемся по ветру канате. Подойдя к доске, он заговорил что-то невнятное о малом времени для подготовки, но чем дальше говорил, тем больше сбивался и тем неуверенней становилась его речь. Однако профессор терпеливо слушал и не перебивал. Он прохаживался по комнате, так тщательно приглаживая лакированные височки, точно хотел вдавить волосы в череп. Его аккуратно прочерченный пробор непосредственно переходил в такой же прямой, тонкий и длинный нос. Зотов окончательно запутался в периодах и безнадежно замолчал. Профессор покачал головой.
— Вы кончили? — спросил он. — А скажите…
Он задал Зотову еще вопрос, потом еще и еще. Зотов только перекладывал с места на место мел. Глядя на плоское, как вывеска, лицо профессора, Зотов думал, что Петрову трудно, вероятно, при столь малом росте вместить такую бездну учености. Когда-нибудь он лопнет… Зотов отчетливо представил себе, как формулы, определения и чертежи, прорвав живот Петрова-Ланского, льются на пол, а сам Петров-Ланской со скорбным недоумением глядит из-под очков на это печальное зрелище.
Зотову стало смешно, и он улыбнулся во весь рот.
Эта улыбка показалась Петрову-Ланскому такой неуместной и глупой, что он в комическом негодовании даже остановился на полуслове.
— Что же я сказал смешного? — обиженно спросил он.
И тут только Зотов сообразил, где он и как непристойно его поведение. Но ему уже было все равно.
Выходя из аудитории, Зотов вспомнил, что коэффициент двухтактного двигателя колеблется от 12 до 19. Об этом упоминал в одной из прошлогодних лекций Лавр Петрович Лебедуха.
Зотова и самого удивляло собственное равнодушие. Он «засыпался» и безнадежно осрамился в глазах всего курса. С каким пренебрежением этот гад Петров-Ланской сказал ему: «можете итти». И все-таки он огорчился гораздо меньше, чем вчера, когда Величкин неосторожным движением опрокинул тушь на первый чертеж резца и работа многих дней оказалась погребенной под траурной крышкой, как под черной гробовой парчой.
Должно быть, и в самом деле институт стал прошлым. Настоящим была работа над изобретением. А будущим… О, оно придет, это будущее.
