Анатолий Афанасьев - Посторонняя
— Я мешаю тебе жить! Ты ждешь моей смерти, и твоя стерва ждет. Я чувствую это.
Не ответив, он встал с кровати и пошлепал на кухню. Налил из-под крана в чашку холодной воды, выпил. Его знобило от сырости, которая подступала изнутри. «Надо Дашу как-то успокоить, — подумал безразлично. — Надо сказать ей что-то утешительное». Но он не находил слов. Вечером его будет ждать Лариса. Она будет ждать его в «Сиреневой бухте», в беседке с приконопаченным к потолку фанерным зайцем. Певунов открыл форточку и подставил лицо под душистый утренний сквознячок. «А что, если сказать ей правду?» — подумал он. Кому-то из них он должен сказать правду. Только бы самому прежде понять, как она выглядит — эта правда.
Покурив, Певунов вернулся в спальню, готовый к дальнейшему объяснению. Даша спала, выпростав из-под одеяла голую руку. Слезы оставили на ее щеках две бороздки. Так жалко ее было, хоть сам реви, но с этой ночи, пожалуй, началось их недоуменное отчуждение. Он был подчеркнуто внимателен к ней. Теперь, когда он входил в квартиру, на лице его возникала несвойственная ему гримаса унижения. Даша иронически щурилась и, подавая ужин, старалась не прикасаться к нему. Она ни о чем больше не спрашивала, но на следующий день переселилась в гостиную и теперь спала там на диване. Алена обращалась с отцом как с больным человеком. Она рассказывала ему анекдоты и забавные случаи из школьной жизни, первая начинала хихикать, и, призывая его к веселью, тыкала его в бок пальчиком, чего раньше себе не позволяла. Он спохватывался и хохотал гулко, с мрачной натугой. Их смеховой дуэт звучал жутковато. Дарья Леонидовна не выдерживала:
— Замолчите, пожалуйста, перестаньте… соседей напугаете!
— Чего уж, посмеяться нельзя? — бодро спрашивал Певунов.
— Да, мамочка, — пищала Алена, — ты не знаешь, а положительные эмоции очень полезны!
Глаза девочки неестественно, мокро блестели.
Еще одно анонимное письмо пришло в горком. Певунова вызвал для беседы старый знакомый Петр Игнатьевич Тимошенко, заведующий отделом пропаганды. Они учились вместе в школе, год назад в составе одной делегации ездили в Болгарию. Друзьями не были, у Певунова, пожалуй, вообще не было друзей, но симпатизировали друг другу. Тимошенко обладал легким, дружелюбным характером, каждое движение его было таким, точно он протягивал руку для рукопожатия. В этот раз он встретил Певунова, против обыкновения, прохладно, не встал навстречу. Сергей Иванович сразу ответно напружинился. Он знал, зачем его вызвали, и молил бога, чтобы его не выдала эта новая, проклятая гримаса вины. Он считал себя виноватым только перед семьей, да и то «виноватый» — неточное слово. Он лишь слепое орудие обстоятельств, наносящее удары помимо своей воли. Тимошенко и поинтересовался его здоровьем, делами, Певунов ответил, что ни на что не жалуется, кроме как на необыкновенно дождливую и раннюю осень.
— Прости, Сергей Иванович, что я вынужден говорить с тобой о сугубо личном, такая должность, иногда приходится.
— Конечно, конечно, — Певунов изобразил улыбкой полную готовность к неприятному разговору.
— Ты в городе человек известный, на виду, член ревизионной комиссии, поэтому, понимаешь ли…
— Анонимка поступила?
— Поступила, верно.
— Что же там сказано, если не секрет?
— Не обижайся, Сергей Иванович, но сказано там, что ты, здоровый, ей-богу, кобель. Причем для кобелиных делишек используешь служебное положение. Кто такая Лариса Дмитриева? — Спросив, Петр Игнатьевич отвернулся в сторону, оттянул ящик стола и начал копаться в бумагах.
Он Певунова не торопил, опасный и серьезный вопрос задал как бы мимоходом.
— С каких пор, — поинтересовался Певунов, — в горкоме дают ход анонимкам?
Тимошенко оставил в покое ящик с бумагами.
— Анонимка анонимке рознь, сам понимаешь.
— Как это?
— Не надо, не возбуждайся. Поверь, я не с радостным сердцем тебя вызвал.
— Лариса Дмитриева — моя любовница, — сказал Певунов. — Месяц назад по моей просьбе ее взяли на работу к нам в бухгалтерию. Больше мне нечего добавить.
Тимошенко поправил галстук таким резким движением, точно хотел себя малость придушить.
— Это, по-твоему, пустяк?
— Для меня отнюдь не пустяк.
Взглядами они на мгновение встретились, два искушенных в жизни мужика, и, казалось, поняли друг друга. Поняли, но не пришли к согласию. Однако Тимошенко был добрым человеком, умеющим уклониться с намеченного пути. Он спросил тихо:
— Тяжко, Сергей Иванович?
— Я не жалуюсь. Это на меня жалуются.
— Ладно. Как быть с использованием служебного положения, подскажи?
— Недоказуемо.
— Мы не в суде. И я не следователь.
Певунов вдруг посочувствовал старому знакомому, вынужденному заниматься его амурными шалостями. Обоим это было неприятно.
— Петр Игнатьевич, что ты, право, так переживаешь. Меры, если какие надобны, принимайте. Я в обиде не буду. Только имейте в виду, с каждым это может случиться. Никто не застрахован.
— От чего не застрахован?
Певунов не решился произнести наивное, юное слово, ответил иносказательно:
— От той самой дури.
Тимошенко, почуяв, что личная тема себя исчерпала, с облегчением перевел разговор на строительство нового, суперсовременного торгового комплекса за чертой города, которое замораживалось третий раз за пятилетку. Предполагалось, комплекс вступит в строй два года назад, но по сей день не был завершен нулевой цикл. Какой-то злой рок управлял строительством. Ныне комплекс-сирота опять заброшен по случаю предстоящих международных фестивалей. Пришел черед позлорадствовать Певунову.
— Много сил уходит на то, чтобы нравственность блюсти. Где уж тут магазины строить. Не до них.
Тимошенко приоткрыл губы в улыбке.
— На рыбалку уж теперь не ездишь?
— Хочешь, съездим?
— Созвонимся.
Прощались по-приятельски, но все-таки Тимошенко, пожимая руку, косился в сторону.
Из вестибюля Певунов позвонил на работу, у Зины узнал, что там все в порядке. Передал, что задерживается и вряд ли сегодня появится в конторе.
Машина ждала у подъезда. Водитель Федя Купрейчик, сорокалетний холостяк и карточный шулер, читал газету «Известия».
— Куда? — спросил.
— Давай! — Певунов махнул рукой в сторону моря.
Федя ничего больше не уточнял, медленно покатил по набережной.
— Что нового в газетах пишут?
— Чего там нового, — Федя сунул в зубы сигарету, отпустил руль и прикурил. Сто раз просил его Певунов не бросать руль на ходу — бесполезно. Федя Купрейчик обладал счастливым свойством воспринимать замечания как поощрения. — Ничего нового, Сергей Иванович. Оскорбляют все, кому не лень, а мы не чешемся. Вот что я скажу, Сергей Иванович, чувство национального достоинства нами утрачено.
— Ну уж!
— А чего ну уж… Нам по харе, а мы экономическую помощь. Помощь-то примут, и нам снова по харе. Мы утремся — и опять помощь. Сектантство это, Сергей Иванович, вот что я скажу. Чистой воды сектантство.
Певунов не увольнял Федю Купрейчика исключительно за его склонность к философствованию. А уволить было за что. Начать с того, что Купрейчик считал казенную машину своей собственностью и, бывало, исчезал вместе с ней на день, на два, на три, а вернувшись на службу, давал самые невразумительные и издевательские объяснения. Но на мир Купрейчик смотрел независимым взглядом, и временами Сергей Иванович испытывал к нему почти родственные чувства.
— Послушай, Федор, а почему все же ты до сих пор не женился?
Федор поперхнулся дымом и чуть не завалил машину на обочину.
— На ком жениться, Сергей Иванович, господь с вами?!
— На женщине, Федя, на ком же еще?
— Не хочется мне вас обижать, Сергей Иванович, а только чудно вы об этом рассуждаете. Да кто сейчас женится, колуном по затылку трахнутые, одни они.
Певунов тоже задымил.
— Почему же трахнутые?
Федя ловко увернулся от проскочившего на большой скорости «МАЗа».
— При общем распущении нравов жениться просто смешно. Вы возьмите нынешнюю женщину. Она кто? Может, она верная подруга и поддержка усталому мужчине в его героическом труде? Или она заботливая мать и добрая хранительница домашнего очага? Увы, нет! — Купрейчик сделал эффектную паузу. — Всего-навсего она хищница, срывающая цветы удовольствия. Так-то… А почему это произошло? Вы знаете?
— Не знаю. Откуда мне.
— Потому что уравняли ее с мужчиной в правах, а что с этим делать, она не знает. Да вот вам такой пример, чтобы понятней было. Посади ты дурака на престол, нацепи на него корону и скажи ему: правь! Что сделает дурак первым делом? А? Нажрется до пуза, нальет бельмы винищем и начнет изгаляться. И не по злобе даже, а лишь по своему невежеству.
— Не уважаешь ты женщин, Федор.
