Дмитрий Урин - Крылья в кармане
Деньги — это тоже философия.
В Киев он приехал на рассвете. Дальние родственники встретили его тепло, с поцелуями. Потом спросили, кто он такой, чей он сын, и со всяческими ошибками стали его узнавать.
В первые дни после приезда в Киев Брук людей не видел. Они проходили мимо него по улице, кое-где приходилось даже проталкиваться, чтобы проложить себе дорогу или как-то скользить, обходя густую и медленную уличную толпу. Город был многолюден, но в первые дни Брук смотрел на здания, на витрины, на вывески, на дома и не замечал неинтересных, чужих людей. За первые эти дни у него ушло рублей около четырех, он тратил деньги медленно, продлевая властную радость обладания ими.
Ему обещали достать службу. Ничего не делая, ходил он по улицам и думал о том, как мог он до сих пор жить вдали от большого города. Здесь люди. Здесь все, что выдумали они, — здесь центр. Слово «центр» он понимал хорошо, как многие давно уже перестали его понимать в бесчисленных повторениях: центральный, центральная, центральное, он понимал его так, что мог бы даже заменить понятием: середина, сердцевина, пуп. Киев! Здесь только и может стать понятно, для чего собираются деньги, как весело и страшно можно тратить их.
На пятый день после приезда в Киев родственник, у которого жил Сенька Брук, принес ему веселую новость.
— Сеня, с вас магарыч, — сказал он, снимая пальто и перекидывая при этом портфель из одной руки в другую так, чтобы не задерживаться у рукавов. Он был главным бухгалтером одного крупного предприятия и всерьез помогал Бруку. Может быть, он полагал, что чем раньше будет у приезжего служба, тем скорее тот поймет, что нельзя злоупотреблять гостеприимством.
— Выгорело, Сеня, — сказал родственник и подошел к ожидающему его обеденному столу. — Я и сам удивляюсь. В наше время достать службу!
— Большое спасибо, — сказал Брук, — я понимаю, что ваше слово кое-что значит. Только я не хочу подвести вас. Может быть, тут какая-нибудь особая машина? У нас в Шполе этого не было и я не смогу исполнить свою службу.
— Во-во-во, — подчеркнул родственник и стал хохотать. — В Шполе этой машины не было и не будет. Но я уверен, что ты не растеряешься и будешь пускать ее в ход одним звонком, как главный хозяин.
— Аэроплан, — несмело предположил толстый двенадцатилетний сын.
— Не дай бог, — перебила его мать и сказала мужу: — Что ты мучаешь человека? Скажи ему сразу.
— Ну, Сеня, — произнес родственник торжественно и вытер салфеткой губы. — Я могу тебя устроить кондуктором на трамвае.
— На трамвае? — переспросил Брук, опешив. — На каком трамвае?
— Тебе скажут на каком. На том, который ходит по улицам. Работа простая, не трудная — восемь часов в день — и очень приличное жалованье: 75 рублей в месяц.
Он ожидал восторженной благодарности, но Брук молчал, и внезапная неуклюжая тишина остановила время. Безветренная, напряженная комнатная тишина.
Наконец Брук сказал:
— Семьдесят пять рублей в месяц и восемь часов каждый день, — целый месяц кондуктором на трамвае?
Около двухсот рублей лежало у него в кармане. Он не мог забыть этого. И вдруг совершенно ясно и четко первый раз в жизни он понял, что за эти деньги он может купить не только обеды, вина, билеты в цирк или красивую женщину в ресторане, — кроме всего этого он может купить за эти же деньги право не работать на каком-то трамвае кондуктором в продолжение почти трех месяцев.
А за три месяца многое может случиться.
И он сказал, корчась от стеснения:
— Я… не возьмусь за эту службу…
— Почему? — совершенно недоумевая, спросил родственник. — Ты что, может быть стесняешься?
— Чего там стесняться, кто меня тут знает?
— Так в чем же дело?
— Я мог бы работать на этом трамвае за двух кондукторов сразу и по двадцать часов в день, — сказал Брук горячо, — если бы только это был мой трамвай, а работать на чужом…
— Ты с ума сошел. У кого это бывают собственные трамваи?
— Я знаю, — спокойно ответил Брук, — поэтому мне и не хочется работать. Чем это может кончиться?
В тот же вечер он переехал в гостиницу. Очень его удивило, что номер чем выше, тем дешевле. Он готов был снять комнату хоть в двадцатом этаже: город сверху великолепен. Особенно туманной ночью, когда, кажется, звездное небо опрокидывается вниз, застывает огнями, катится огнями, гудит бушующими расшатанными звездами. Все светила внизу, на черной земле, между неясными квадратами домов. Наверху беззвездно и туманно.
Часов в одиннадцать ночи Брук пошел в бывший Царский сад. Здесь ему стало грустно впервые в городе. Люди пришли сюда за темнотой, за уединением. Отсюда был виден Днепр, широкая черная лента, в которой угадываешь воду только потому, что огни повторяются в ней.
Брук сел на скамейку в глухом конце сада. Пара, сидевшая там же, прекратила разговор, потом встала и пошла.
Досадное одиночество, как и в поезде, когда он останавливается на глухом разъезде, стало снова близким Бруку. Он понял, что мешает людям. Всегда вместе с одиночеством приходит ощущение нелепой, ненужной свободы в мире, который огромен, необъятен, далек.
К Бруку подошла девочка из беспризорных, лет тринадцати, в кокетливом светлом платочке.
— Дядя, — сказала она, — дайте копеечку.
— Пошла вон, — ответил Брук. Девочка только подчеркивала для него резкую боль одиночества, как подчеркивают ее животные в скучном доме, стрелочник в пустой степи.
Но девочка не отошла. Она села рядом с Бруком на скамейку и, глядя на него в упор, стала напевать какой-то полу-ясный веселый мотив. Мимо них прошли двое ищущих молодых людей.
— Не мешай, — сказал один из них.
И Брук тотчас почувствовал, что хорошо, что девчонка сидит рядом с ним. Нет, она не подчеркивает одиночества, с ней все-таки легче.
— Эх, босячня, — сказал ей Брук. — Нет на вас погибели.
Он сказал это весело, и девочка, не почувствовав в этой фразе никакой угрозы для себя, подвинулась ближе.
— Дядя, — опустила она глаза. — Дайте мне пятьдесят копеек.
— Ого, — Брук широко улыбнулся. — Ты и за гривенник спасибо скажешь.
Только что она просила копейку, и он зло отказал ей. Теперь она просила в пятьдесят раз больше, и он понимающе улыбался и говорил с ней.
— Ну, дайте тридцать копеек. — Девчонка положила свою руку ему на ногу.
— Ну, и что будет, — спросил он, стараясь растянуть щекотные радости торга.
— Что? Как будто вы не знаете, — ответила девчонка.
Она встала, взяла его за руку и потянула в кусты, где-то в саду играли на балалайке, где-то смеялись. Летняя ночь прояснялась, поглощая туман. Шум города казался в саду, на траве шепотом. В такие ночи, впрочем, шепотом кажется и шум океана.
Пройдя за девочкой сквозь кусты, Брук сел на утоптанную траву на куцей, в полтора шажка полянке. Девчонка села к нему на колени.
— Ну, давай деньги, — сказала она. — Вали на бочку.
Он полез в карман, вынул серебро, отсчитал, спеша, тридцать копеек.
— Давай три рубля, — девчонка вскочила на ноги, — давай, а то начну кричать караул, что ты меня насилуешь, душишь.
— Кхой, — еле слышно вскрикнул Брук, сообразив, что попал в какую-то ловушку.
— Давай, — торопила девочка. — А то как крикну. — Она сжала собственными руками шею и произнесла один только горловой, гогочущий звук. Брук услышал его всем своим вздрогнувшим телом. Он вынул из кармана пачку денег. Снял пять рублей, меньше не было, и подал ей.
— Давай все, — она выхватила деньги и спрятала их за пазуху.
Брук застыл с едва приподнятыми руками.
— Часы есть? Портсигар? — девочка обшаривала его карманы, вынимая все, что может пригодиться.
— Стой, — он схватил ее за руку. — Отдай!
Девчонка, не пытаясь вырваться, стоя совершенно спокойно, стала гоготать, и после первого звука он отпустил ее, вскочил на ноги и бросился бежать. Долго он кружил по темным дорожкам незнакомого большого сада и ему казалось, что девчонка все еще кричит и за ним гонятся милиционеры, судьи, жена Фаня, вся Шпола, родственник, предложивший службу, мирные любовные пары, беспризорные и сторожа.
Успокоился он, лишь выйдя в город. В городе было тихо, торговали остатками мороженого. На трамвайной остановке, на скамеечке, в обнимку сидели двое, у концертного зала длинной чередой стояли извозчики, поджидая окончания, где-то явственно жужжали последние трамваи. Стоя у входа в сад, Брук понял, что ему нельзя даже возвратиться в гостиницу.
— Фаня, куда там Фаня, когда нечем даже заплатить за номер, за ночлег. Ночлег!
Он сказал эти слова вслух. Ему стало ясно, что гостиница с ее прекрасными высокими комнатами — не удовольствие, не развлечение, а ночлег. В гостиницах спят, в ресторанах — едят, на трамваях — спешат на службу. В саду хотят найти отдых, развлечение. Совсем как в Шполе.
