Гавриил Колесников - Поклонитесь колымскому солнцу
Подсчитывая преимущества Мухомора с точки зрения законов земного тяготения, я вдруг безнадежно провалился в «надежный» снег. Шест в моих руках сам собой развернулся поперек ямы, и это спасло меня. Я провалился по самые плечи и держался только за шест. Ноги мои болтались в пустоте. Некоторое время я висел так, размышляя о том, как выйти из этого глупого положения. Сейчас я вспоминаю об этом с улыбкой, но тогда мне было не до смеха.
Неосторожным движением я мог обрушить глыбы снега, более чем достаточные для того, чтобы похоронить и надежно законсервировать себя на удивление геологам будущего. Но висеть неизвестно над чем, держась за очень ненадежный шест из суковатой лиственницы, было тоже опасно. В этих обстоятельствах я еще раз убедился, что в жизни все может пригодиться. В институте я увлекался альпинизмом и гимнастикой. Мой шест являл собой некоторое подобие турника. Нужно было подтянуться и выжать себя двумя руками. Прием не очень сложный, если на вас спортивные туфли, майка и тонкие брюки. Но если болотные сапоги… Уверяю вас, что гимнастический номер, который я проделал, был дьявольски труден, и мне следовало бы присвоить почетное звание чемпиона. К сожалению, а может быть, к счастью, единственным свидетелем этого головоломного упражнения был Мухомор, который вряд ли сумеет засвидетельствовать мое спортивное достижение, несмотря на полную ко мне лояльность.
Выбравшись наконец на поверхность, я лег на край ямы и заглянул на дно. На глубине двух с половиной-трех метров журчала и темнела вода. Очевидно, здесь проходило русло ключа. Ливень и дружное таяние снегов превратили этот когда-то мирный ключ в бешеный поток. Он подмыл берега, обрушил деревья, А когда вода спала, ключ оказался покрытым поваленными лиственницами, образовавшими решетку, на которой долго удерживался плотный слежавшийся снег.
Вести Мухомора по этому зыбкому мосту — рискованно, достаточно того, что провалился я сам, А насколько мне было известно, Мухомор в молодости не занимался гимнастикой на снарядах, и этот переход мог стать Для него роковым.
Мы пошли вдоль ручья, надеясь таким образом добраться до реки. Ключ был, несомненно, одним из ее Притоков.
Чем дальше мы двигались, тем круче становился обрыв. Белая полоска снега виднелась теперь где-то далеко внизу. На обрыве пласты земли выходили наружу. Я решил обследовать это обнажение пород. Ведь чтобы разведать такую толщу в обычных условиях, нужно было пробить шурф глубиной семьдесят пять — сто метров. А тут сама природа предоставила мне возможность заглянуть в ее недра.
То, что мы делали тогда, сегодня, с высоты пенсионного возраста, кажется мальчишеским безрассудством. Но как бы мне хотелось вернуться к своим двадцати шести годам, чтобы еще раз поплутать этой безрассудной дорогой в-поисках пропавшей коровы…
Обрыв был очень крутой, если не сказать отвесный. Я укрепил один конец веревки за ствол лиственницы, стоявшей у самого обрыва, а другим концом крепко подпоясался. Упираясь ногами в стену обрыва и перебирая в руках веревку, стал медленно спускаться вниз.
Кроме большого риска и щекотания, нервов, это обследование не сулило мне ничего интересного. Тонкий слой коричневатой почвы, обломки гранита, затем снова сероватый гранит и гранит, на изломах которого черными точками поблескивала слюда. Спускался я очень осторожно, поверхность остро наклоненной гранитной стены была шероховатой, нога не скользила. Но неожиданно она все-таки скользнула но чему-то гладкому, как будто отполированному. Я больно ударился лицом о каменную стену и едва не выпустил из рук веревку. «Линза льда! — мелькнуло у меня в голове. — Будь она неладна!» Упираясь коленями в гранит, спустился еще на полтора-два метра и обомлел от неожиданной радости: моя нога скользнула по отполированной поверхности черных, как диезные клавиши рояля, и правильно ограненных кристаллов. Мощная жила «руды на металл», который мы так настойчиво и не особенно удачно искали шурфами в россыпях, выклинивалась здесь по серому граниту. Могучим треугольником руда уходила вправо — вверх и влево — вниз от меня.
Никаких сомнений быть не могло! Долгие и, как казалось вначале, безнадежные поиски пропавшей коровы неожиданно увенчались для меня блестящим успехом…
…Может быть, вам когда-нибудь придется побывать в верховьях Колымы, в том самом месте, где эта холодная река, пробиваясь по узким каменистым долинам, отделяет Колымский хребет от хребта Черского. Может быть, по левому берегу Колымы, в южных отрогах хребта, вы сделаете привал у студеного ключа с очень домашним названием — Буренкин ключ! Это идиллическое название мало соответствует суровости окружающего ландшафта. Присвоено оно своенравному ключу в память о злополучных поисках нашей Буренки. Теперь здесь три рудника, открытых мною в поисках пропавшей коровы.
Они так и называются: Первый Коровий, Второй Коровий, Третий Коровий. Многие горняки знают историю этих курьезных названий и до сих пор с улыбкой вспоминают о нашей Буренке.
Между прочим, когда я вернулся на базу, чтобы радировать горному управлению о своей находке, Буренка ждала меня дома. Худая, голодная и ободранная, она прибрела из тайги на третий день после того, как я отправился на ее поиски…
На снежном перепутье
Километрах в двадцати от нас крупная партия шурфовала долину ключа Окаянного. Видно, что-то огорчало и раздражало разведчиков, когда они крестили ключи и речки, наносимые на первую карту. Мы тоже работали на ключе… Страшном, хотя местность вокруг была настоящей северной идиллией.
По тайге шел слух, что разведчики Окаянного нашли настоящее золото. Нам не терпелось узнать, так ли это, и я отправился к соседям.
Двадцать километров по февральскому снегу — это рукой подать. Лыжи, подбитые ворсистым оленьим мехом, плавно скользят по уклонам и помогают без особых усилий взбираться на пологие увалы.
Дышится свободно. Молчат опушенные мягкой снежной бахромой лиственницы. Чуть тронешь дерево, и оно запорошит тебя невесомыми снежинками. Кристаллики льда, взвешенные в воздухе, поблескивают фиолетовыми, зелеными, оранжевыми огоньками. Яркие краски вспыхивают крошечными блестками и тут же гаснут, чтобы вспыхнуть снова.
Зачем только сердитые картографы обозвали наш ключ «Страшным»?
Я уверенно взобрался на вершину невысокой, но крутой сопки — и обомлел. Метрах в двадцати пяти внизу, словно изготовясь к прыжку, поджидал меня худой и всегда недобрый в эту пору медведь. Я успел разглядеть его горбатый загривок, ввалившиеся бока…
Зверь двинулся на меня. И в этот момент, честно говоря, не помню как, но не по своей воле, сорвался я с крутой вершины и ринулся навстречу зверю. Вид мчавшейся на лыжах черной человеческой фигуры, должно быть, показался медведю страшным. Шатун прыжком шарахнулся в сторону и уступил мне дорогу. Думаю, что именно мне принадлежит рекорд скоростного бега на якутских лыжах по пересеченной местности. Твердо знаю, что весь остаток пути летел я с огромной скоростью.
Новость подтвердилась. Соседи действительно нашли хорошее золото.
Обратно меня провожала целая бригада с ружьями. Но несчастного шатуна мы больше не встретили. Даже следы его за ночь замела поземка. Встреча моя с медведем была взята под большое сомнение. Провожатые в меру поиздевались надо мною и отправились восвояси, пугая тайгу бесшабашной пальбой.
Попов оценил дорожное происшествие по-своему.
— Так, говоришь, ветром припустил с сопки-то? — смеялся он над моим приключением. — Храбрый ты парень, оказывается.
— Да какой храбрый?! Я и сам не пойму, как такое случилось.
— Ну и ладно, что случилось, — серьезно сказал Попов. — А то ты с перепугу назад мог податься. От голодного шатуна разве уйдешь. Он и так зверь, а тут голодный… Без ружья в тайгу не ходи, парень. Но и ружье бы тебе не помогло. Не успел бы ты выстрелить. Или еще того хуже — подранить мог второпях зверя. Тогда — верный конец… Бывает, что и нарочито человека выслеживает — жрать же хочет. Бывает… Загрызть до смерти может. Клыки и когти у него страшенные. И бежит по крепкому насту скоро. Это кто не знает — говорит, медведь неуклюжий, а он, как стрела, быстрый бывает. — Попов вздохнул: — Хорошо, друг-товарищ с ножом близко окажется. И, скажу я тебе, не хочется смерть от медвежьих клыков принимать. Было у меня…
Как только ни мяла судьба моего Попова. Вот и медведь… Он вспомнил, видно, что-то случившееся с ним самим и сказал сурово:
— Столкнет меня еще тайга с медведем. Столкнет. Думаю, не дрогнет рука. С одного раза между глаз всажу, второй раз не ошибусь. — Попов усмехнулся: — С осени-то они раздобреют, брюхо жирное, по земле волочится. Хочешь верь, хочешь нет — в две ладони сало, как у холощеного борова. По пяти пудов я сам, случалось, натапливал…
