Петр Шумский - За колючей проволокой
— На линейку! — приказал командир.
Пара дюжих рук выхватила тело из седла, положила на линейку, рядом с Ван Ли.
Ошеломленный противник расстреливал темноту, будоражил улицы. Проскочила, громыхая, артиллерия, за ней — линейка и несколько подвод обоза, затем все стихло.
Полк миновал деревню, прорвался сквозь последний заслон. Еще несколько минут — и показались белые с черным столбы, уходящие далеко за синеватый горизонт. Граница. Спешились.
Вызвали линейку в голову колонны. Молчаливые бойцы сияли головные уборы, насторожились. Расправляя густые усы, ставрополец-хохол слез с козел, поглядывая на командира.
На линейке лежало двое.
Ван Ли беззвучно шевелил губами, грустно улыбался, озирая бойцов. Терентьич подошел к линейке, приподнял мертвого поляка.
Слышит Ван Ли, как бойцы долбят землю, хочется ему встать, но сведенные судорогой ноги закоченели.
Он повернул голову вбок — у крыла линейки, приветливо улыбаясь, стоял Дениска:
— Здравствуй, Ван!
Ван Ли слабо шевельнул рукой, протянул ее Дениске. Огромная ладонь бережно взяла руку китайца.
— Выживешь, Ван, вот посмотришь — выживешь, еще каким молодцом будешь.
И вдруг раздался знакомый твердый голос командира полка:
— Мы, товарищи, здесь хороним наших бойцов, отдавших жизнь за народное счастье.
Потом говорил комиссар:
— Погибших — тысячи, но нас — миллионы! И мы, живые, клянемся мертвым: никогда не забудем их, никогда не изменим великому делу мировой пролетарской революции.
Дениска почувствовал: ему на плечо легла чья-то крепкая рука — рядом, низко опустив голову, стоял Колосок.
Ночью полк перешел границу.
Глава 6
Хмурый августовский рассвет. Молчаливые пограничники-немцы, ежась от холода, осматривали бойцов. Тяжело конникам расставаться с оружием, но сдавать его надо. Так строго-настрого приказали комиссар и Терентьич.
Подъезжали конники, бросали винтовки, шашки, револьверы; звякала сталь, и росла гора брошенного оружия.
Снял карабин и Дениска, ощупал гладкую сталь, в последний раз протер вспотевший от росы номер, погладил и выпустил из рук. Карабин упал, болезненно звякнул. «Теперь шашку», — подумал Дениска, снимая портупею.
— Скорее, кто там возится, — услышал он за спиной голос нетерпеливого товарища.
— Я сейчас, сейчас, вот только сниму.
Шашка выпала из рук, ударилась о копыта Лягая. Дениска соскочил с коня, подобрал, бережно положил ее в кучу.
«Наган не сдам, это последнее, что у меня осталось», — решил он. Выхватив его из-за пояса, спрятал в глубокие карманы казачьих шаровар, снова вскочил в седло. С напускным равнодушием пропустил полк, дождался обоза, опознал знакомого возницу:
— На вот, запихни куда-нибудь, — буркнул Дениска угрюмо, подавая наган.
— Да куда ж я его, вот ить беда.
— Спрячь! — прикрикнул Дениска.
…Бьют подковы. Мелькают шоссейные дороги Пруссии, остаются в стороне чистенько выбеленные фермы.
Третьи сутки шли походным порядком, третьи сутки не ели люди, голодали лошади. Убранные поля начисто подметены ветром. Голо было в поле и голо на сердце у красноармейцев: неласково встретила их Пруссия — ни куска хлеба бойцу, ни охапки сена лошади.
Дениска глотал голодную слюну, но думал не о себе, а о Лягае — мучительно было глядеть ему на понурого ослабевшего от голода верного боевого друга.
В полдень открылся маленький прусский городок.
Пустой, подстриженный под гребенку городской сквер наполнился любопытными горожанами.
— Козак, козак! — кричали мальчишки, тараща глаза на бойцов.
Кто-то по-русски окликнул конников:
— Здравствуйте, земляки!
— Здорово.
— Я — русский, военнопленный, с пятнадцатого года… А как у вас, то есть у нас… на родине?
— На родине-то хорошо, да тут плохо.
— Не нравится?
— Что уж хорошего, — усмехнулся Дениска, — если ты совсем зарапортовался: не знаешь, как сказать — чи у нас, чи у вас!..
Озадаченный, военнопленный умолк.
Из толпы вынырнула женщина с голубым кувшином в руках. Военнопленный сказал ей что-то, женщина протянула Дениске кувшин.
— Это молоко, пейте, вам принесли, — пояснил военнопленный. — Вы же голодные?
Дениска отпил немного, передал товарищу, и кувшин пошел по рукам, пока не опустел до дна. Дениска показал женщине на Лягая:
— Ему бы хоть хлеба кусок, околеет сердечный!
Женщина не поняла, а тут подошли жандармы, и толпа отхлынула. Полк тронулся, выбираясь за город.
Вечером добрались до лагеря. Там уже стояли 33-я Кубанская дивизия и 2-й Кубанский полк, перешедшие границу днем раньше.
— А-а-а, Дениска, здравствуй! — кинулся к нему земляк Андрей. — Вот и опять встретились. А ты изменился, брат, и не узнаешь.
— Ничего, на немецком молоке поправимся, — попытался пошутить Дениска.
— Ой, не шибко надейся!
— А что тут, плохо? Ведь мы же не пленные? За нас Москва платит…
— Уж не знаю, кто платит, кто плачет, только жизнь здесь совсем никуда, — мрачно сказал Андрей.
…В глубине огромного лагеря полк остановился; долго искали помещение: бараки были переполнены пехотой 33-й дивизии, и вновь прибывшим податься было некуда.
Дениска покрутил свои черные курчавые волосы.
— Давай тут, у кустиков, Колосок. Лучшего не найдем, а свежего воздуха мы не боимся…
— И то правда, Дениска, слазь.
Спать легли голодные, продрогшие, укрывшись одной буркой.
Так прошли день, другой, третий. Бойцов, хоть и скудно, все же стали кормить, но лошадям не давали ни крошки.
Начальник лагеря усмехался:
— Мы вас интернировали, а не лошадей. О лошадях уговора не было.
Дениска последним куском делился с Лягаем, но понимал, что долго так тянуться не может.
…Легли, как всегда, рано. Но не спал Дениска. Его сосала жалость к голодному Лягаю. Тот стоял, понуро опустив голову, скребя копытом землю. Верный товарищ, пронесший Дениску через всю Польшу, грыз удила, преданно смотрел на хозяина большими агатовыми глазами, словно просил: «Накорми, накорми меня, Дениска, сколько дней мне еще мучиться?»
— Миша, ты… не спишь? — позвал Дениска Колоска.
— Нет. А что?
— Так… А как думаешь, что с конями будет?
— Прирежут, на махан пойдут… Тут бы людям выжить, а о конях что говорить!.. Э-эх, подшутили над нами пруссаки…
Дениска смотрел в синее тусклое небо и слушал, как по-человечески вздыхает голодный Лягай. На рассвете встал, ежась от сырости, тронул дрожащей рукой спутанную чёлку коня. Дениске показалось, что конь плачет. Обидная слеза застыла в его покорных глазах.
Дениска выругался самыми страшными словами, какие только пришли на память, и пошел искать обоз и знакомого возницу. Сонный хохол недоуменно таращил испуганные глаза, разглядывая Дениску.
— Наган отдавай, чего пялишься?!
— Что ты, уж не стреляться ли задумал?
— Давай, давай, нечего…
— Сумасшедший какой-то. — Возница вытащил наган из мешка с мукой. — Уходи ты от меня с ним подальше, бога ради!..
Дениска, не отвечая, торопливо зашагал по сонному лагерю. Около Колоска остановился, позвал:
— Миша, слышь?
Тот не отозвался. Дениска пощупал обсыпанный мукой холодный наган. Собрал муку в жменю, протянул Лягаю:
— Поешь напоследок.
Торопливо отвязал коня, сунул наган за пазуху. Холодная сталь обожгла тело. Руки мяли отсыревший повод, тянули за собой ослабевшего друга. Конь еле переставлял ноги. Вышли в конец лагеря. Завиднелись обгрызанные кусты, за ними вышагивали немецкие часовые.
Лягай жадно потянулся к голым веткам.
«Прощай, друг, — задыхаясь от жалости, подумал Дениска. — Не могу больше смотреть, как ты мучаешься».
Он поспешно выхватил наган, поднес его к виску Лягая. Лошадь вздрогнула, удивленно подняв скорбные глаза. Дениска обхватил голову лошади, припал к ней.
— Ну, прощай, — глухо сказал он и спустил курок. В ушах отозвался короткий выстрел, и Лягай, ломая ветки, упал. Не оглядываясь, Дениска выскочил из кустов, опрометью кинулся в лагерь.
Добежав до места, где спал Колосок, Дениска вдруг остановился, непонимающе посмотрел на наган. Поспешно швырнул его под седло, и, обессиленный, упал на бурку.
…Утреннее солнце разбудило Колоска. Под буркой кто-то сдавленно рыдал. Колосок прислушался, повернулся, тронул за плечо Дениску:
— Ты что?..
— Так, во сне что-то приснилось. Душно мне.
Дениска выждал, пока уснул Колосок, встал и зашагал через лагерь туда, где лежал застрелянный Лягай.
На тропинке видны были следы копыт, ведущие к кустарнику. Дениска боязливо осмотрелся, осторожно, царапая руки, раздвинул ветки. Лягай лежал, оскалив длинные с прозеленью зубы. Шатаясь, вылез Дениска из кустов, пошел назад.
— Ну, покойнее буду, покойнее буду, — шептал он, устраиваясь рядом с Колоском.
