Михаил Стельмах - Над Черемошем
— А большевики подумали и придумали! — с жаром вырвалось у Нестеренка. Он чувствовал, как ударившая в лицо кровь все гуще заливает щеки, и смущался и сердился на этот румянец юности, словно бросавший тень на его слова.
— Так это большевики придумали? — недоверчиво переспросил дед. Неровная сетка морщин на его лице на миг застыла, но тут же вновь затряслась от хохота.
— Не шутите, пане агроном, ой, не шутите, не может быть такой машины… Чего не должно быть на свете, того и не будет. Уж поверьте мне… — и, исполненный уверенности в своей правоте, дед стал тихонько оседать на колоду, держась за свой сучковатый посошок.
— Не падайте, дедушка, — поддержал старика Лесь Побережник, — поберегите свое здоровье до встречи с комбайном.
— Лесь, и ты веришь в эту болтовню?
— Наполовину верю, а наполовину нет. Как своей Олене, когда она рассказывает, как все дешево без меня купила: всегда наполовину уменьшит цену… Комбайн… это надо подумать…
* * *Катеринка, не выпуская руку Мариечки, с волнением поглядела на Григория, и он, пробудясь от задумчивости, удивился: оказывается, этот певучий голос доносится не с поднебесного Бескида, он звучит рядом — протяни руку и ощутишь трепетное дыхание. Агроном хотел попросить прощения за невнимательность, но побоялся, что оборвет этим поток мелодичной речи, который уже заполонил его руки, тело и вот-вот заполонит сознание.
— Вы не гневайтесь на деда Олексу. Он, товарищ агроном, ни во что не верит, пока не увидит своими глазами. Даже в бога не верил, когда надо было верить, при польской власти. Сидел над резьбой и на рождество, и на пасху, и на трех святителей, и на сорок мучеников. Так церковь на него епитимью наложила… А думаете, когда пошел слух, что советы будут наделять землею, поверил? Не поверил, как и моя мама. И не верил, что внук его станет студентом. Этот дед сам расставляет капканы всем ораторам на собраниях, а об его ошибках и не пикни — разозлится, насупится, как три горя и четвертая беда. Вот и Мариечка об этом скажет. Так уж вы не сердитесь, товарищ агроном.
— Ну, раз и Мариечка подтверждает, не буду, — рассмеялся Григорий, все еще не веря, что этот певучий вечер, и ручеек, и две гуцулки у огорожи в своем волшебном наряде — реальность.
— Мариечка, — Катеринка толкнула подругу в бок, — скажи что-нибудь, а то товарищ агроном и на нас рассердится.
— И хорошо сделает: нечего пустыми речами отрывать человека от дела, — стыдливо ответила та. — Будто товарищу агроному без нас не известно, какие есть в горах несознательные старики! Если принимать близко к сердцу все их разговоры, можно подумать, что на свете не одна земля, а две: одна — ихняя, старая, маленькая, затиснутая горами, а другая — та, на которой все люди живут.
— Вот это сильно! — вырвалось у Нестеренка. Необычное сравнение он отнес не столько к здешним старикам, сколько к жалким иждивенцам, нахлебникам общества, которые сами не знают, чего хотят от жизни, и не делятся с окружающими ничем, кроме прокисших жалоб. — Да ты, Мариечка, молодец!
— И я это говорю, а она сомневается, как дед Олекса, — оживилась Катеринка, прижимаясь к подруге.
— И я это говорю, — отозвался из темноты Сенчук. — Девушки, приходите завтра к озерку. Знаете, что оно может вам принести?
— Как не знать! Воду, — одновременно ответили подружки.
— Нет, славу.
Девушки изумленно и недоверчиво вскрикнули, покачивая головами, засмеялись.
Очевидно, это закон молодости: она стоит рядом со всем лучшим на земле. Пусть же никогда не покроется это соседство сереньким туманом мелочей.
* * *Девушки с песней ушли в долину, а Нестеренко еще долго стоял на лугу, ощущая под ногами биение подземных ключей. Этот ток чистой крови земли передается сердцу, и оно подымает тебя на крыльях чувств, в голове расцветают мысли, как на полонине цветы, и уже кажется, что ты жил, работал, учился для того, чтобы прийти скромным тружеником в этот горный край, где не видно даже линии горизонта, как не видно конца твоим помыслам.
«Люди, для вас мое сердце!» — не ты сказал эти слова, но они, как воздух, сопровождают тебя всюду, они — суть твоей жизни, и ты будешь утверждать это до последнего дыхания. И даже противно подумать, что есть на свете страшные человеконенавистники, которых бесят солнечные блики в глазах ребенка, и кусок хлеба в руке трудящегося, и непорочная девичья улыбка, и мать, склонившаяся над колыбелью. Какая глубокая ирония природы над этим социальным кретинизмом: он считает, вернее — кричит, что обладает тем, чего у него нет и не «может быть, — разумом и будущим. В его жалком до дикости мышлении категория разума безнадежно спутана с категорией страха, и при помощи этой последней он надеется править человечеством. Хуже, что это убожество прикрывается хитроумными дымовыми завесами, начиная от несущих заразу, как бактерии, газетных литер до кадильного чада, затуманивающего и строгие лики святых и непросветленные, доверчивые головы мирян.
«Нет, это логово», — припомнилась Григорию выразительная характеристика Сенчука. И даже взглянуть не захотелось в ту сторону, где из камней торчал обломок зуба дракона, хитро окутавший себя клубами тумана и ладана.
На горах, словно развешанные, светились редкие огоньки. У реки они собрались в коротенький пунктир. Может, это и не огоньки, а выплеснутые на берег отблески звезд? Они протягивают к твоим глазам лучики света, а ты стремишься представить себе жизнь обитателей запечья и простираешь к ним тепло своего сердца, ибо и там ведь живут твои еще неведомые друзья. Тебе предстоит возложить на свои молодые плечи часть их забот, наполнить глубины души их поэзией и самому творить ее, ибо такова уж природа коммуниста, начинает ли он свой путь или стоит перед его завершением.
А здесь есть к чему руки приложить. Даже поверхностное знакомство с Верховиной и подгорьем подстегнуло твое воображение, привычные представления о способах обработки земли рассыпались, и в сознании проступили контуры будущей желанной работы. Здесь ты впервые в жизни встретился с пережитками прапрадедовского земледелия. На раскорчеванной вырубке гуцул сеет только овес и мелкую, немощную бурышку[12], разрушая в три-четыре года природное плодородие почвы. Одичавшая земля лежит перелогами, зарастает кустарником либо заболачивается. Ливни вымывают известь, и от этого почти вся Верховина страдает повышенной кислотностью. Почему же мудрецы из областного управления сельского хозяйства не додумаются улучшать почву известью и люпином? И что же это за обработка земли, когда пахотный слой не превышает двенадцати — четырнадцати сантиметров?.. Первые же неотложные агротехнические меры помогут удвоить урожай. А низинку на берету Черемоша начнем осваивать сейчас же. Что она покажет?
С этими мыслями молодой агроном вошел в хату. Микола Панасович еще сидел над книжкой, шевеля губами.
— Что, отстали наши горы от долин? — доверительно намекнул он на стычку с дедом Олексой.
— Что-то он скажет, когда увидит у нас в будущем году комбайн? — улыбнулся Нестеренко.
— Выкрутится.
В это время со двора донесся топот копыт, и в раскрытое окно внезапно заглянула лошадиная голова.
— Это что еще за Сорочинская ярмарка? — вскрикнул от неожиданности Нестеренко.
— Ха-ха-ха! Говорите, Сорочинская ярмарка? Так получайте ярмарочные подарки! — Из темноты донесся чей-то могучий довольный смех, и в окно со стуком полетели два небольших, туго набитых мешочка.
— Здорово, Илько! — радостно воскликнул Сенчук, поднимаясь из-за стола. — Ты бы уж заезжал на коне прямо в хату.
— И заехал бы, будь у вас дверь повыше, а то нагибаться неохота. Здорово, Микола!
— Здорово, братец! Знакомься: Григорий Иванович Нестеренко, агроном.
— Илья Палийчук, председатель колхоза! — не без гордости ответил гость. — Поглядите, что я вам привез! — Он быстро развязал один мешочек, и в его большой пригоршне запрыгали отборные грецкие орехи.
— Ого, двумя наешься! — удивленно заметил Сенчук.
— Только затем и вез, чтоб тебя угощать! — возмутился Илья. — Посади, вырасти, тогда и ешь. Вот каким добром обсадим свои дороги! Ну что, будешь теперь попрекать меня редиской? Я этот орех в лесу нашел. Лет ему, верно, около двухсот. Стоит, как роща, и густой-густой, прямо в глазах рябит. Наш агроном посмотрел на него и в пляс пустился. «Вот эндокарп! Всем эндокарпам эндокарп!» И на что он окрестил наш грецкий орех таким страшным словом — ума не приложу! Вот привез тебе, Микола, два мешочка, на новое хозяйство.
— Спасибо, Илько, — Сенчук растрогался. — Порадовал! Порадовал!
— И еще порадую тебя: еду в Киев! Министерство сельского хозяйства вызывает. И есть у меня почти научная идея: забраться в научно-исследовательский плодо-ягодный институт. Если не дадут нам новых саженцев — украду, а в колхоз привезу. Как вы думаете, будут судить за это или нет еще такого параграфа в судебных книгах? — Он расхохотался на всю хату и, не ожидая ответа, заговорил мечтательно: — Только бы погода установилась. Нет ничего лучше, чем взобраться на самые вершины наших гор. Посмотришь, поглядишь вокруг — всюду поднимаются наши воссоединенные земли, залитые солнечным светом… Высоко в небе замер над полониной орел, но и он не видит конца-края нашей силы… Ты. Микола, не смейся! Я еще под старость стихи об этом напишу. Мои коломыйки даже один кандидат записывал и хвалил!
