Юрий Пронякин - Ставка на совесть
2
После совещания, на котором Шляхтин дал волю чувствам, весь день кипевшим в нем, он велел Хабарову задержаться.
— Садись, майор, — устало произнес Шляхтин и жестом указал на стул.
Хабаров сел и пригладил влажно блестевшие волосы.
— Жарко? — усмехнулся Шляхтин. — Такая у нас работа — треплем друг другу нервы. — Шляхтин помолчал, взял папиросу из лежавшей на столе раскрытой пачки «Казбека». — Кури, — он подвинул пачку к Хабарову.
Владимир от папирос отказался, но достал спичечный коробок, чиркнул и поднес зажженную спичку к лицу командира. В стальных зрачках полковника сверкнули два огонька. Прикурив, Шляхтин откинулся на спинку своего стула и, глядя на Хабарова в упор, жестко, без намека на усталость, сказал:
— Был я у тебя в батальоне сегодня… Скажу откровенно: не понравилось. Порядка нет. Оружие грязное, в тумбочках — как у Плюшкина. Но самое странное — в расположении ни одного офицера. Ты дал такое указание?
— Указаний я не давал, но говорил: если офицеру нечего делать, если он уверен, что у него в подразделении все в порядке…
— Офицеру нечего делать, говоришь? — перебил Шляхтин. — Понятно, почему позавчера первая рота еле на тройку вытянула по стрельбе. — И язвительно повторил: — Офицерам делать нечего…
— Я выразился не совсем точно.
— Зато ясно. Не люблю дипломатии. Сам в глаза рублю и от подчиненных требую.
— Товарищ полковник, разрешите все по порядку?
— Давай, только короче.
Хабаров начал рассказывать, как на заседании партийного бюро батальона, когда шла речь об отношении к службе, всплыл вопрос о загруженности офицеров.
— И мы решили… — продолжал Хабаров, но Шляхтин не дослушал:
— Что значит «мы решили»? Кто «мы»? У тебя в батальоне что, профсоюз?
У Хабарова сразу отпала охота к откровенности. Слегка побледнев, он с достоинством сказал:
— Мы — это партийная организация, товарищ полковник.
— Партийная организация… Хорошо. Но одно плохо: вы обсуждали служебную деятельность офицера, да еще в присутствии старшины!
— Старшина Крекшин — член бюро, — пояснил Хабаров.
— Мало чего… Ваши действия… Они подрывом командирского авторитета пахнут.
— А если командир неправильно ведет себя? — возразил Хабаров.
— На это есть старший начальник. Эх, Хабаров, эдак и я мог бы тебя сегодня на совещании расчехвостить. А не сделал. О твоем авторитете пекусь…
Хабаров догадался, что побудило командира полка оставить его после совещания. Обида, возникшая было, когда Шляхтин его оборвал, растворилась в чувстве признательности.
Хабаров попытался внести ясность:
— Мы думали, товарищ полковник, как лучше работать…
— Но батальоном тебе командовать. И если батальон будет плохо воевать, спросят с тебя и с меня, а не с членов бюро. Думаешь, они… А для чего воинские уставы? Для чего командир полка?
Хабаров покраснел. Он понял, что допустил оплошность, не посоветовавшись предварительно с командиром полка. Чтобы выправить положение, Хабаров сказал:
— Когда я принял батальон, я увидел: у всех одни взыскания. Разве нормально? Это же служба за страх, а не за совесть получается. Я посчитал своим долгом… Чтобы люди сознавали задачи, которые предстоит нам решать. Вместе, сообща. Тут без чувства личной ответственности ничего… Я решил делать ставку прежде всего на совесть. Но одному не под силу. Только через партийную организацию, через комсомол…
Хабаров разволновался. Шляхтин слушал не перебивая, с непроницаемой миной. Когда же Хабаров умолк, он встал и отодвинул стул. Хабаров поднялся тоже.
— Сиди, — полковник небрежно махнул рукой, заложил руки за спину и, словно обдумывая сказанное Хабаровым, медленно прошелся по кабинету.
— Сгущаешь краски, вот что я тебе скажу. Намерения твои хорошие, но… — Шляхтин развел руками. — Не забывай: в армию людей призывают. И не думай, будто не понимают они, что к чему. О долге им достаточно твердят на политзанятиях. И все же сознание сознанием, а без этого… — Шляхтин выразительно сжал пальцы в кулак, — без этого пока никуда. Не мне тебя учить, какие требования предъявляет ракетно-ядерная война. И роль командира-единоначальника куда выше. Он должен быть грамотным, решительным, смелым, готовым на риск. Тут, брат, рассусоливать и профсоюз разводить… Только настоящая командирская требовательность… Сказал — и никаких, без рассуждений. Для этого нас с тобой Родина поставила. И не бюро должно обсуждать, правильно или нет командир поступает. Если неправильно, по мозгам ему дадут те, кто назначал. А что ты делаешь — расхолаживает. Не у всех душа болит о службе, иные за любой предлог цепляются, чтобы от работы подальше. А поболтать — хлебом не корми. О коммунизме, о демократии… А в подразделении беспорядки. Ты же им про совесть… — Шляхтин говорил так, словно не корил молодого комбата, а разъяснял, как школьный учитель. — Чем плох был подполковник Прыщик? Отстал от жизни. Не видел, какие изменения в военное дело внесли новые средства борьбы. Мало того, считал: в случае войны атомное оружие применяться не будет, запретят, как в прошлом отравляющие вещества. В результате он обучал личный состав по старинке, на «ура». Но у Прыщика было одно ценное качество: умел старик батальон в руках держать. Умел…
— Да, но как? Окриком и взысканиями, — тихо возразил Хабаров.
Шляхтин сверкнул глазами, вернулся к своему стулу, сел и навалился всей грудью на край стола. Увидев, властное лицо полковника, Владимир вдруг подумал: Шляхтин, видать, из тех руководителей, которые не терпят возражений подчиненных. Но усомнился в этом, когда услышал:
— Если бы я не видел, что ты грамотный командир, я бы не говорил с тобой так… Дал бы на всю катушку за беспорядки в батальоне. И точка. Но пойми, я хочу предостеречь тебя от ошибок, которые допускают слишком добросердечные молодые командиры.
Хабаров не знал, что ответить. Шляхтин же расценил его молчание как согласие и, чтобы окончательно убедить майора, доверительно сказал:
— Вот мы с тобой спорим. А ведь еще Ленин говорил: чтобы победить, нужна железная военная дисциплина. А возьми приказы Министра обороны о повышении требовательности. Они исходят из ленинской установки иметь в армии железную дисциплину.
Хабарову хотелось ответить, что Ленин делал упор на сознательную железную дисциплину. Но, как назло, он не мог вспомнить, где это есть у Ленина, а говорить вообще Шляхтину, сила которого состояла в том, что свои доводы он всегда подкреплял конкретными фактами, было бесполезным делом. Поэтому он смолчал. Шляхтин же сказал на этот раз жестче прежнего:
— Вот что, дорогой майор Хабаров, разводить дискуссию на эту тему больше не будем. Свои игрушки в либерализм брось. Подчиненным накрути хвосты. Пусть почувствуют твою твердую руку… Не пяль на меня глаза. Думаешь, не вижу, что́ у тебя на уме? Вот, мол, какой командир полка консерватор. Вам, молодым, всегда начальство консервативным кажется. Я тоже за инициативу, но за такую, которая шла бы на пользу большому делу, доверенному нам с тобой. — И вдруг круто изменил направление разговора: — Хочу еще сказать насчет Кадралиева, о котором ты хлопотал. Начштаба по моему указанию проверял караул и доложил: службу твои молодцы несли исправно. Кадралиев действовал по уставу. Объяви об этом перед строем и скажи, что командир полка отпускает его на десять суток домой.
3
Улица, по которой возвращался домой Хабаров, жила своей обычной, внешне однообразной жизнью. Во многих домах, огражденных низким ребристым штакетником, еще горел свет. Сквозь темные окна иных домов голубовато светились экраны телевизоров. Люди отдыхали. Владимир неожиданно подумал о себе и своей семье. Редко случается им вот так беззаботно сидеть вечером всем вместе. Все дела, дела… Владимир прибавил шагу. Его тень, стремительно удлиняясь, извивалась впереди на неровностях улицы. Попадая в полосу более сильного света встречного фонаря, она мгновенно, словно в каком-то испуге, отлетала назад и снова начинала вытягиваться, но теперь уже отставая от своего хозяина. Она словно заигрывала с ним. «А может, он заигрывает?» Владимир заметил, что, даже отвлекая внимание происходящим вокруг, он не перестает думать о разговоре с командиром полка. Догадка показалась Владимиру неправдоподобной. «С какой целью?» — спросил он сам себя, но ответа не получил. Под сапогами битым стеклом похрустывал затвердевший к ночи талый снег: в природе шло единоборство — днем побеждала весна, с заходом солнца зима брала верх. Вдруг простая, удивительно трезвая мысль поразила Владимира: «Если бы противник был, а то ведь единомышленник! Цель у нас одна. А средства? Но против того, о чем говорил Шляхтин, трудно возразить. Так в чем же расхождение? И есть ли оно?» И хотя Владимир понимал правоту доводов Шляхтина, все же где-то в глубине сознания у него пряталось еще не оформившееся несогласие с ним.
